Андрей Константинов - Не гламур. Страсти по Маргарите Страница 25

– Андрей.

– Я слышал. Но ты знаешь моё мнение.

– А мое?

– Твое тоже.

Сколько мы еще сидели молча в этой машине? Да недолго, наверное. Все было сказано, и по-прежнему оставалось два выхода. Нет, три. Ещё нужно было выйти из машины и доехать до дома.

Когда я шла от метро, начался дождь – естественно, жутко холодный и проливной. Зонта у меня не было, и я шла на автопилоте, как гуманоид – натянув ворот свитера на голову. Ненавижу. Видеть не могу. Больше никогда и ни за что. Я знала, что дома меня ждет мать, которая, узнав обо всем, будет кричать, что я – предательница, точно такая же, как мой отец, и что она воспитывала меня не для того, чтобы нянчить незаконнорожденных. Ольга! Остановись и подумай. О чем, мама? Мой самый дорогой и самый непонятный человек – о чем? Я люблю тебя и устала это доказывать. Я беременна от человека, которого ты никогда не примешь, – у него жена, дети. И мой сын. Твой будущий внук. Прости меня, мама.

За следующие несколько дней я просто распухла от слез. Чего мы только с матерью друг другу не наговорили. Самым ужасным было то, что она считала себя виноватой – моя мама, абсолютный авторитет и безгрешная в моих глазах личность. Не сумев простить предательство отца, она и предположить не могла, что ее дочь сможет полюбить «подобную безнравственную скотину».

– Это тот самый угрюмый мужик с бандитской внешностью, с которым я тебя встретила у метро?

Момент явно не располагал к отстаиванию внешней привлекательности Андрея, но я робко пропищала:

– Она не бандитская, и он совсем не угрюмый, просто озабочен…

– Вот именно – озабочен! Только одним!

– Я не это имела в виду, мама!!

– Молчи лучше, не доводи до греха. Отвернулась. Плачет. Лучше бы убила. Опустошение полное. В конце концов, после всех разговоров с приведением жизненных и литературных примеров, мы остановились на том, что нас теперь трое. И с этим надо как-то жить. Мама носилась по городу, скупая детское приданое (непременно голубого цвета, ведь будет мальчик!). В нашем доме появлялись смешные улыбающиеся подушки с ушами, пеленки и костюмчики, какие-то немыслимые соски на цепочке (чтобы, не дай бог, ребёнок не подбирал с пола!). А я успокаивалась, заставляла себя не вспоминать эти два года с Андреем. Конечно, он иногда звонил, пару раз мы даже увиделись. В последнюю встречу у него явно не оставалось сомнений на тот счет, какой вариант решения я выбрала.

– Думаешь, мне наплевать?

– Думаю, тебе даже труднее, чем мне. А если б знала, что тебе будет наплевать, я никогда бы не стала рожать этого ребенка. В моих глазах ты был бы недостоин размножения.

– Издеваешься?

– Пытаюсь шутить. Прекращай рефлексировать. Я хочу этого. И я справлюсь. Мне не нужна твоя помощь не потому, что я не люблю и не хочу знать тебя.

– А потому что любишь и знаешь слишком хорошо…

– Ты всегда был сообразительным.

Я действительно хорошо его знала. Можно было мириться с редкими свиданиями, его бесконечными делами, чужими квартирами, пока я была сама по себе. Но ребенку нужен отец – целиком. Или никак. Он не знал моих сроков, не таскался со мной по женским консультациям, не ждал дома – «…теперь вы у меня будете есть только самое вкусное и полезное!», не звонил сто раз в день справляться о здоровье. И это было единственно верным и лучшим, что он мог для меня сделать тогда. Исчезнуть.

Егор родился в самом конце апреля, презрев все врачебные предписания. Уже в роддоме, куда я и мать бесконечно долго ехали на трамвае, выяснилось, что мы забыли самую необходимую в данной ситуации вещь – страховой полис. Потом я узнала что «рожать детей и делать их – разные вещи», что я «несознательная» и прочая, и прочая. Последовавший за этим процесс, неоднократно изученный мною в медучилище, по эмоциональной окраске все-таки уступал тому разговору с мамой осенью. Всех встречали из роддома мужья, а меня – мама. Опоздавшая (как всегда!), в знакомом с детства плаще, с аптечной резинкой в волосах, – она взяла аккуратно свернутого в кулечек Егорку и навсегда стала не моей мамой, а его бабушкой…

От этих воспоминаний меня отвлек запищавший в сумке мобильник. Охранник продемонстрировал хорошую реакцию: сумка тут же оказалась в его цепких лапах. Достав мой отчаянно верещавший простенький «Сименс», он насмешливо сказал: – Ответить, что ли? Сказать, чтобы больше не беспокоили, что обладательница этого чуда мобильной связи пока не может им воспользоваться?

Скорее всего это звонила мама. Наверное, у Горки опять поднялась температура. Представив себе, что этот громила ответит на звонок и ляпнет ей что-нибудь из своего репертуара, я почувствовала, как у меня все похолодело внутри. К счастью, телефон перестал звонить, и, отключив его, охранник брезгливо закинул аппарат на переднее сиденье.

– Сань, проверь мобилу у второй, – велел Марат.

– Это мы мигом и с превеликим удовольствием, – сказал охранник. – Ну, красавица, сама отдашь или будем искать? – обратился он к Кате, разворачивая ее к себе и бесстыдно лапая огромными ручищами.

Передернувшись от гадливости, Катька отдала ему свою «Нокию».

– Ну, что у нас тут? – сказал Саня, разглядывая телефон. – Так, неотвеченный звоночек имеется и сообщеньице. Посмотрим, посмотрим. Ага, Наташа пишет, что задержится на полчаса. Ну, так она может и вовсе не торопиться, – охранник довольно заржал.

Катя дернулась и отчаянно зарыдала. В эту минуту я пожалела о том, что на ее месте не сидела Ника. Она бы уж точно не стала плакать перед этими уродами. Вероника Стрельцова недаром слыла оторвой в нашей редакции. Ее единственную ничуть не смутили фотографии, которые появились в «Дамском поклоннике». «Прикольно! – повторяла она, разглядывая собственный снимок. – Девчонки в клубе с ума сойдут от зависти». Ника была танцовщицей в ночном клубе и согласилась стать лапушкой скорее из чувства солидарности с нами, нежели потому, что сочла себя оскорбленной. К тому же для нее это была возможность использовать свое профессиональное образование: Стрельцова закончила факультет журналистики, но никогда прежде не работала по специальности.

Из всех лапушек Ника была мне наиболее симпатична. Мне нравилось в ней все: немыслимые стрижки и экстравагантные туалеты, громкий голос и вечные рассказы о бой-френдах, которых она меняла так же часто, как цвет волос. Еще я завидовала ее умению писать. Стрельцова выдавала тексты, которые Лаппа неизменно называла убойными. Очевидно, это был природный дар, потому что ни на каком факультете журналистики не смогли бы научить той легкости, с которой она писала. Ника обладала безупречным чувством языка и каким-то особым ненавязчивым юмором, который позволял ей видеть то, чего не замечали другие. Сама я мучилась над каждой фразой, по десять раз переписывала свои заметки и неизменно слышала от Риты: «Оленька, это нужно переделать. Ты на удивление хорошо все знаешь о детях, но пишешь слишком сухо, в твоих материалах нет изюминки». Я и сама это понимала.

Уговорив Риту отдать мне в журнале рубрику «Лапушка и ребенок», я надеялась, что моих медицинских знаний и опыта воспитания Егора будет достаточно для того, чтобы давать советы читательницам. Но как только я садилась за компьютер, слова и мысли куда-то разбегались, и мои тексты более напоминали сухие страницы учебника по педиатрии. Несколько раз я пыталась обратиться за помощью к Нике, но она лишь загадочно улыбалась и говорила: «Не парься, Клюева!» Я не обижалась. Ника мне не подруга и, разумеется, не должна возиться со мной. Она появлялась в редакции, точно ветер, принося с собой атмосферу праздничной бесшабашности. Без умолку болтая по телефону, Стрельцова успевала дописать текст, рассказать о том, где она провела предыдущий вечер, и сообщить о новом поклоннике. Возможно, не все в этих рассказах было правдой, но это не мешало мне любить Нику и удивляться тому, что не все в «Лапушках» разделяют мой восторг по отношению к ней.

Однажды я специально притащила домой все Никины статьи и попыталась с карандашом в руках «расчленить» их на составляющие, чтобы понять, какими приемами она пользуется, с легкостью прыгая от абзаца к абзацу, дотягивая основную нить материала от лица до завершения статьи. Но, ничего не поняв, смогла только заметить, что пишет Ника очень просто и… неожиданно. То есть, в любой, даже самой известной теме она всегда находила неожиданный, нестандартный поворот. Может быть, как-то в эту сторону подумать? Я стала вспоминать, чем меня в последнее время удивлял Егорка. Ведь дети, как известно, не знакомые со стандартами взрослого мышления, часто удивляют нас неожиданными вопросами и суждениями.

И тут я расхохоталась. Вспомнила, как где-то с полгода назад мой Егор озадачился тайной деторождения.

– Мама, меня к тебе принес аист! – сообщил он мне новость, вернувшись из песочницы.

Заявление было полуутвердительным: сын внимательно всматривался в мое лицо.