Уильям Голдинг - Воришка Мартин Страница 25

Солнце все еще сияло, но одна сторона горизонта уже менялась. Он встал на колени, наблюдая за переменой. Небо вновь перечеркнула вертикальная вспышка, оставив след в каждом глазу. Он заглянул за зеленые полосы и увидел на поверхности моря четкую линию тьмы. Линия стремительно приближалась. Сознание взорвалось, заполняя каждую клеточку тела.

— Дождь! Я же говорил, будет дождь!

Да будет дождь, — и стал дождь.

Он спустился по Хай-стрит, взял зюйдвестку и пристроил на дне расщелины, где заканчивался Клавдий. Спрятал всю одежду, ощущая нарастающий шум и яркие вспышки. Расправил на скале плащ, окунул тело в резервуар. Стал подниматься на вершину и тут услышал шорох дождя — темная завеса накрыла скалу Спасения. Капли воды ударили в лицо, запрыгали под ногами, отскакивая от Гнома и каменной площадки. Тело тут же вымокло с головы до ног — и засверкало.

Содрогаясь от громовых ударов и вспышек, рвущихся из-под занавеса, он забился в расщелину головой вниз, но мертвенный свет, раздиравший слух, проникал в самую глубину. Потом наступала короткая тишина, в которой осталась лишь одна пронзительная нота. В ней слышалось что-то знакомое, проникавшее в голову не хуже грома. Дождь барабанил по ногам, изо рта лились звуки, но слова было невозможно разобрать. Вода хлынула в расщелину, затекая под щеку, капала со скалы, омывала все тело. Он выбрался из щели и оказался под настоящим водопадом. Струя воды хлестала из Клавдия, зюйдвестка уже наполнилась до краев. Он взял ее, ощущая тяжесть, и стал лить воду в рот. Положил зюйдвестку на место, вернулся к плащу. Ванна была готова, но тело уже омыл ливень, словно под душем. Он забрал зюйдвестку, снова полную, и пошел в запруде. Струйки влаги журчали под крышей. Вода устремлялась вниз, просачивалась в невидимые щели и стекала в выбоину, перекликаясь множеством голосов. Полоса красной грязи почти исчезла.

— Я же говорил, будет дождь.

Дрожа в ледяной пещере, он ждал, когда наступит удовлетворение от исполнившегося предсказания, но не дождался.

Он нахмурился, не прислушиваясь больше к звукам воды.

— Что же я прозевал в этой партии? У меня была атака, все шло хорошо, а потом…

Потом темный провал, отделивший одно светлое время от другого. То, что произошло, осталось на той стороне провала — лучше о нем не вспоминать. Но как же контролировать то, что нарочно забыл?

Это было как-то связано с картинкой, с новой картинкой.

— Враг.

Он рассмотрел слово, произнесенное ртом. Если не думать о смысле, звучит безобидно. Стараясь не вспомнить, он заставил себя не думать, подчиняя рот своей власти.

— Как скала может быть врагом?

Он поспешно выполз под дождь, который чуть утих. Шторм уходил к Трем скалам, волны с этой стороны успокаивались. Тучи тяжело висели над головой. Под ними лежало серое тусклое море, беспокойный ветер свистел в расщелинах скалы.

— Это краевой шторм. Циклоны в северном полушарии вращаются против часовой стрелки. Ветер южный, значит, я на восточном краю циклона, который идет на восток. Раз я могу предсказать погоду, я уже вооружен. Теперь проблема в том, как пережить избыток воды, а не ее нехватку.

Он почти не обращал внимания на слова. Рот читал лекцию лишь для самоутверждения. Однако даже жалкие обрывки знания напугали центр внутренней сферы, и он пришел в движение. Едва увернувшись от одного клочка информации, он тотчас натыкался на другой и пытался стереть, пока не понял, что игнорировать их не удастся.

— Проблема безумия столь сложна, что удовлетворительного определения нормы пока никто не дал.

Там, вдали, рот продолжал трещать:

— Где, к примеру, провести границу между легко возбудимой психикой и случаем настоящего маниакально-депрессивного психоза?

Центр следил за штормом, в ужасе ожидая его возвращения, и думал о том, как различить сон и бодрствование, если видишь одни только киноролики из прошлого.

— Что такое навязчивый сон? Невроз? Но тогда самый нормальный ребенок еще в колыбели выдает все симптомы невроза.

Если идти шаг за шагом, не обращая внимания на провал тьмы и ужас, повисший на губах, идти прочь от скалы — сквозь службу на флоте, сцену, университет, школу — назад к колыбели, то попадешь в подвал. А из подвала — назад на скалу.

— Ответ дает только разум. Именно он отличает нас от беспомощных животных, запертых в рамках застывших моделей поведения.

Однако темный центр уже разглядывал новую мысль, словно монумент, возникший на месте прежнего в сумрачном парке.

Птичий помет не растворяется.

А если так, то вода в верхней расселине не может быть липкой влагой, от прикосновения к которой в глаз вонзается огненная игла.

Язык прошелся вдоль барьера зубов — назад и вбок, где между коренными зиял провал. Сердце заколотилось. Глаза смотрели на море, но ничего не видели. Язык вспоминал, ощупывая провал и воссоздавая забытые очертания. Коснулся вершины скалы, прошелся по склону, преодолевая одну за другой ноющие расселины, вниз к площадке «Красного льва» как раз над десной… — и понял наконец, чем так навязчиво и болезненно знакома одинокая растрескавшаяся скала посреди океана.

12

Оставалось только защищаться. Оставался центр. Взнуздав тело, он погнал его вниз, в расселину. Он нашел мокрую одежду, напялил все на себя, придирчиво разглядывая конечности, обернутые изодранным тряпьем. Тело и одежда были неуклюжи, как водолазный костюм. На Столовом утесе набрал мидий и заставил рот принять их. Он смотрел только вниз, туда, где у камней плясала вода. Море покрылось рябью, и каждая маленькая волна несла на гребне еще одну, совсем крошечную. Глубина стала непроницаемой, а поверхность воды — холодной и серой. Пока челюсти работали, он сидел неподвижно, положив двух омаров рядом на скалу. Моросящий дождь колол кожу, взбаламученные волны беспорядочно плескались. Потом омары подбирали крохи пищи и несли в рот. Доспехи защищали омаров от невыносимой тяжести неба.

В перерыве между мидиями голос что-то бормотал, то приближаясь к рассудку и истине, то снова соскальзывая назад.

— У меня нет доспехов, оттого и расплющился в лепешку. Профиль тоже испорчен. Рот выдается вперед, и у меня два носа.

Центр, однако, думал о другом.

— Надо быть осторожней на ветру. Я не хочу умирать заново.

Мидий было много — занятый делом рот отвлекся от других возможностей.

— Я всегда был двойственен, имея тело и рассудок. И теперь ничего не изменилось, просто стало яснее.

Центр обдумывал следующий шаг. Мир можно скрепить заклепками, а плоть — челюстями муравьев, как это делают в Африке. Воля способна сопротивляться.

Наконец мидии закончились. Омары притворились, будто кладут еду в рот, однако рот не узнавал прежнего ощущения.

— Надо.

Он повернулся на четвереньках. Затаив дыхание, поглядел вверх и увидел на фоне неба старуху, выбравшуюся из подвала.

— Это Гном. Я дал ему серебряную голову.

В лицо хлестнул ветер и дождь. Старуха кивнула помутневшим серебряным ликом.

— Хорошо, что я надел серебряную маску на другое лицо. Это Гном. Это еще не следующий ход.

Он снова погнал тело к Наблюдательному посту, подтащил к Гному и заставил встать на колени. Гном все так же ласково кивал серебряной головой.

В самой верхней расщелине что-то изменилось. Он испуганно отпрянул, потом осторожно заглянул внутрь. Белая жижа на дне расплескалась: от стенки откололся и рухнул пласт камня. Он придвинулся ближе и осмотрел камень. Один край пласта был старый и выветренный, три других — белые, как помет, со свежим изломом. Камень имел шаг в длину и дюймов шесть в толщину — огромная толстая книга со странным тиснением на белой обложке. В первый момент картинка понравилась глазам, потому что там не было слов: слова прикончили бы его окончательно. Глаза снова и снова обводили причудливо выдолбленные линии — так же, как рот жевал мидии. Рядом темнела впадина, из которой и выпала книга.

Впадина тоже имела свой рисунок: перевернутое дерево, растущее вниз от старого скола, где ветер и дождь источили камень. Стволом служил глубокий вертикальный желоб со слоистым краем. Ниже он разделялся натрое, дальше шли сучья, а потом ветви, похожие на ходы книжного червя. Ствол, сучья и ветви были одинаково черные. Вокруг них вскипал яблоневый цвет серебряных и серых пятен. Цвет тускнел под каплями дождя, которые оставались лежать на ветках, как безвкусные плоды.

Рот снова зашевелился.

— Молния!

Темный центр в ужасе сжался — он так и знал. Знание наводило такой страх, что он сам заставил рот выговорить:

— Черная молния.

Оставалась еще одна роль, которую он мог сыграть: роль умалишенного, Бедного Тома, укрытого от знания о черной молнии.

В панике он схватился за старуху, кивавшую серебряной головой.