Сол Беллоу - Дар Гумбольдта Страница 25

Следующий перекресток Ринальдо намеренно проехал на красный свет. Он буквально приклеился к бамперу предыдущей машины и оттеснил других водителей. Пожалуй, его стремление к лидерству перехлестывало через край. Например кожаная обивка салона — такая мягкая, глубокого малинового оттенка. А перчатки? Такие предлагают любителям верховой езды в бутике «Аберкромби и Фитч». На скоростном участке Ринальдо резко взял вправо и, скатившись по склону, вклинился в плотный поток. Оставшимся позади машинам пришлось тормозить. Радио «тандерберда» извергало рок. Я опознал аромат, шедший от Кантабиле. «Каноэ». Однажды слепая женщина по имени Мюриэл подарила мне флакончик такого же одеколона на Рождество.

В мерзком сортире бани, ожидая, пока Ринальдо справится, и раздумывая о цукермановских обезьянах в Лондонском зоопарке, я понял, что имею дело с пошлым актерством. Другими словами, меня втянули в инсценировку. Впрочем, авторитет Кантабиле не слишком укрепился бы, если бы он стал стрелять из пистолета, примостив его между голыми коленками. Он уподобился бы своему сумасшедшему дядюшке, опозорившему всю семью. В этом-то позоре, подумал я, все дело.

* * *

Боялся ли я Кантабиле? По правде говоря, нет. Я не знал, что у него на уме, но зато ясно понимал себя. Я ехал с ним, поглощенный раздумьями, что есть человек. Возможно, Кантабиле считал, что оскорбляет человека пассивного. Но нет. Я всегда активен. Играя в покер, я всматривался в Кантабиле. Конечно, в ту ночь я был хорош, если не вусмерть пьян, но я видел, как тянутся вверх ростки его души, скрытые от него самого. Вот почему, когда Кантабиле начал угрожать мне, я не ответил ему полной достоинства фразой, вполне уместной в таком случае: «Никому не позволено вести себя так с Чарли Ситрином, я обращусь в полицию», или что-нибудь в таком роде. Нет, полиция не могла предложить мне ничего интересного. А Кантабиле произвел на меня очень сильное, ни на что не похожее впечатление.

Что есть человек? Мои представления на этот счет никогда не были обыденными. И хотя я не имел возможности пожить в стране гуингмов, как Гулливер, это не помешало мне составить довольно своеобразное мнение о человечестве. В сущности, я путешествовал не для того, чтобы выискивать чужеземные особенности, но чтобы избегать их. Я склонялся к философии идеалистов, потому что ничуть не сомневался: ЭТО не может быть ОНО. В платоновском «Мифе Эроса» я нашел подтверждение своему ощущению, что я не впервые на этой земле. Все мы уже бывали тут раньше и снова вернемся сюда. Значит, существует другое место. Но, похоже, мое перерождение оказалось немного неполным. Считается, что душа, прежде чем вернуться к земной жизни, запечатывается забвением. Так неужели мне досталось забвение с каким-то изъяном? Я никогда не был законченным платоником. Никогда не поверю, что можно перевоплотиться в птицу или рыбу. Душа, бывшая когда-то человеческой, не вселится в какого-нибудь паука. В моем случае (и я подозреваю, не столь уж редком) могло произойти неполное забвение жизни освободившегося духа, следовательно, химический состав реинкарнации оказался ненормальным, так что не удивительно, что с ранних лет я поражался вращению глазного яблока, подергиваниям носов, истечению пота, росту волос, причем все эти явления казались мне комичными. И люди, родившиеся с полноценным забвением бессмертия, иногда обижались.

Я подошел к тому, чтобы вызвать из небытия великолепный весенний день. Полдень, небо заполнено тяжелыми белыми облаками — безмолвными воздушными быками, бегемотами и драконами. Место действия — Аплтон, Висконсин, и я — взрослый человек — стою на ящике, стараясь заглянуть в спальню, где появился на свет в 1918 году. Вероятно, и зачат я был тоже здесь, и здесь же божественной мудростью определен такой-то и такой-то жизненный путь такому-растакому: Ч. Ситрин, Пулитцеровская премия, кавалер Почетного легиона, отец Лиш и Мэри, муж А., любовник Б., важная персона и просто человек. «Ну и почему же эта персона вскарабкалась на ящик под прикрытием веток и глянцевых зеленых листьев цветущей сирени? Да еще без разрешения хозяйки дома?» Я стучал и звонил, но не получил ответа. И теперь муж хозяйки стоит у меня за спиной. Он владелец заправки. Я объяснил ему, кто я. Сперва он вспылил. Но я ввернул, что родился здесь и спросил о старых соседях. Помнит ли он Сандерсов? Оказалось, они приходятся ему кузенами. Это сохранило нос «любопытному Тому». Но не мог же я сказать: «Я забрался на ящик среди сирени, пытаясь разрешить загадку Человека, а совсем не для того, чтобы полюбоваться на твою толстую жену в исподнем». А именно это я и увидел. Рождение мучительно (это мучение можно облегчить молитвой), но в комнате, где я родился, моему взору предстало другое мучение — толстая старуха в нижнем белье. Она не растерялась — сделала вид, что не заметила меня сквозь москитную сетку, медленно вышла из комнаты и позвонила мужу. Он бросил на произвол судьбы бензиновые насосы, примчался и схватил меня, вцепившись перепачканными в масле руками в мой дорогущий серый костюм — я как раз находился на пике периода элегантности. Мне удалось объяснить, что в Аплтоне я готовлю ту самую статью про Гарри Гудини, земляка — я уже говорил об этом, — и что внезапно мне захотелось увидеть комнату, в которой я родился.

— Ну и увидел все красоты моей миссус.

Впрочем, он не слишком расстроился. Думаю, он понял. Такие порывы души — дело обычное, их нетрудно понять, если, конечно, не держать круговую оборону, привычно оспаривая все, что любому известно от рождения.

И едва увидев Ринальдо Кантабиле за кухонным столом Джорджа Свибела, я понял, что между нами существует естественная связь.

* * *

Кантабиле привез меня в Плейбой-клуб. «Тандерберд», этот «бехштейн» среди автомобилей, он оставил на попечение парковщика, важно поздоровался на входе с зайчишкой[142], которая его знала. Поведение Ринальдо подсказывало, что мне придется отдавать деньги публично. Семья Кантабиле пребывала в забвении. Возможно, Ринальдо получил на семейном совете задание компенсировать ущерб, нанесенный их доброму бесславному имени. Такое дело — восстановление репутации семьи — стоило дня, даже целых суток. А надо мной довлело столько неотложных дел, столько неприятностей, так что я на законных основаниях мог просить у судьбы передышки. И получил прекрасную возможность.

— Наши здесь?

Кантабиле сбросил пальто. Я тоже избавился от своего. Мы вошли в роскошное пространство поблескивающего бутылками бара, где в неярком янтарном свете по толстым коврам сновали женщины весьма привлекательных форм. Ринальдо взял меня за руку и повел в лифт. Мы почти мгновенно вознеслись на самый верх. Кантабиле предупредил:

— Мы кое с кем встретимся. Когда я подам сигнал, заплатишь мне деньги и извинишься.

Мы остановились возле одного из столиков.

— Билл, хочу представить тебе Чарли Ситрина, — сказал Рональд Биллу.

— Эй, Майк, это Рональд Кантабиле, — сказал в свою очередь Билл.

Последовали: «Привет», «Как дела», «Садитесь», «Что будете пить».

Билла я не знал, но Майком оказался Майк Шнейдерман, обозреватель светских сплетен, грузный сильный человек, загорелый, угрюмый и усталый, со стильной прической, запонками размером почти что с его глаза, и галстуком, словно кое-как слепленным из куска шелковой парчи. Сегодня он выглядел надменным, помятым и сонным, как некоторые индейцы[143] из Оклахомы, разбогатевшие на нефти. Майк пил коктейль «олд-фэшн» (виски, горькое пиво, сахар и лимонная корочка), и попыхивал сигарой. Потягивать спиртное в барах и ресторанах — его профессиональная обязанность. Я никак не мог взять в толк, как он выдерживает такую жизнь. Видимо, я гораздо подвижнее Майка. Впрочем, я не могу представить себе ни работы конторского клерка, ни любого другого малоподвижного рутинного занятия. Многие американцы называют себя художниками или интеллектуалами только потому, что не в состоянии выполнять такую работу. Я много раз обсуждал этот вопрос с Фон Гумбольдтом Флейшером и пару раз с искусствоведом Гумбейном. Протирание штанов с целью обнаружить «что-нибудь интересное» даже Шнейдерману не слишком подходило. Иногда он казался выжатым, чуть ли не больным. Несомненно, он меня помнил, однажды я был гостем его телевизионной программы.

— Привет, Чарли, — наконец произнес Майк и повернулся к Биллу: — Ты что, не знаешь Чарли? Он известный человек, только в Чикаго живет инкогнито.

Я начал понимать смысл затеи Ринальдо. Правда, чтобы устроить весь этот цирк, ему, похоже, пришлось попотеть. Этот Билл, чем-то связанный с Кантабиле, видимо, посчитал себя обязанным устроить для него встречу с журналистом Майком Шнейдерманом. И обязательства были востребованы с лихвой. Только счеты между Биллом и Рональдом, вероятно, были очень запутанными, потому что Биллу, как я заметил, все это не слишком нравилось. Выглядел он как типичный представитель «коза ностры». Линия носа намекала на какую-то извращенность. Такие резко очерченные ноздри бывают у людей властных, но уязвимых. Непривлекательный нос. При других обстоятельствах я бы решил, что он скрипач, возненавидевший музыку и занявшийся торговлей спиртным. Он только что вернулся из Акапулько, но, несмотря на загар, не блистал ни здоровьем, ни благополучием. К Ринальдо он не испытывал ни малейшей симпатии и даже демонстрировал по отношению к нему явное презрение. В тот момент я даже посочувствовал Кантабиле. Он пытался совершить такой великолепный и смелый прорыв, достойный людей Возрождения, но один только я оценил его усилия. Кантабиле пытался прорваться в колонку Майка. Майк, конечно, привык к таким атакам. Желающие попасть на странички хроники буквально осаждали его, но я подозревал, что за этим фасадом пряталась довольно обширная закулисная коммерция, так сказать quid pro quo, баш на баш. Дайте Майку тему для сплетни — и он пропечатает ваше имя самым жирным шрифтом. Зайчишка принесла заказанную нами выпивку. До подбородка она была восхитительна. А выше — сугубо рекламная взволнованность. Мое внимание разделилось между мягкой ложбинкой ее груди и выражением служебного долга на лице.