Абель Поссе - Путешествие в Агарту Страница 25

Несколько монахов-прислужников сердечно приветствуют меня поклоном и начинают суетиться над моим багажом.

Сармунги со мной не прощаются. Я вручаю монахам большую сумму в фунтах стерлингов.

Сегодня 19 апреля 1944 года.

Глава VI

Тайный монастырь. Танцующие

Встретивший меня монах был одет в тунику из блестящего черного шелка. На нем необычный головной убор с вырезом наверху, откуда торчала косичка из волос, тока держалась на ней, приколотая белой нефритовой брошью. Это был даос. Он благосклонно взглянул на меня и сказал:

– Мы поселим гостя в квартале для иностранцев… Ты можешь называть меня Ли Лизанг, это мое имя в ордене. Тебя отведут в дом, предназначенный для Роберта Вуда…

Эти слова звучали двусмысленно. Мне захотелось поправить его:

– Я Вальтер Вернер. Вам это прекрасно известно, хотя я и путешествую под другим именем. Наши люди в Традуме сообщили вам… – Ли Лизанг продолжал подчеркнуто вежливо улыбаться. Улыбкой он, скорее всего, отгораживался от меня, как стеклом равнодушия. Так обычно поступают китайцы, когда западные люди слишком докучают им своими уточнениями.

– Да-да, конечно, – сказал он с равнодушным видом, как будто речь шла о незначительных мелочах.

Дул весенний ветерок. Зеленые сады блестели на солнце, а скалы отбрасывали металлический отблеск.

Послушники-слуги, два китайских мальчика, подняли мои сумки и повели меня по козьей тропе к «кварталу для иностранцев». Со склона я смог разглядеть вдалеке силуэты женщин, наверняка работавших в саду.

Я чем-то насмешил мальчиков. Одному я подарил металлический карандаш, а другому – позолоченную брошь.

Дом оказался каменным. Деревянный пол выложен так, чтобы нивелировать наклон горы. Гранитная дверь сделана в форме обрезанного конуса. В доме есть помост из гибких досок, на котором лежит циновка, служащая постелью. Меня ждет жестяной термос с горячим чаем и блюдо с зерном и инжиром.

Почти ледяная, необыкновенно чистая вода из горного источника льется в каменную лохань по хитроумно расположенным бамбуковым трубам. Я помылся ледяной водой, выйдя на солнце. Мои волосы наконец освободились от песка, накопившегося в них за долгую дорогу.

Я раскладываю свои вещи. Распаковываю баулы. Проверяю, в порядке ли часы и секстант. Мне приходится стряхивать песок со страниц дневника.

Принимаюсь рассматривать в бинокль храмовую территорию и сады. Людей почти не видно.

Записываю по памяти высказывание фон Хагена, которое пришло мне на ум при виде шапки Ли Лизанга:

«Агарта, вероятно, располагается на стыке буддизма и даосизма, во времени, застывшем вне времени».

Наконец-то все стало двигаться многообещающе быстро: рано утром пришел один из мальчиков и объявил, что скоро я предстану перед Просветленным. Произнося это слово, он скосил глаза и поклонился так низко, что едва не коснулся пола.

Когда солнце уже сияло высоко в небе, явились два монаха и сопроводили меня на храмовую территорию, расположенную на самой вершине холма.

Мы прошли сквозь несколько церемониальных залов. В одном из них около десяти послушников, бритых, но с косами, декламировали нескончаемую молитву. Вдоль шеренги расхаживал монах, вооруженный бамбуковой палкой, и время от времени раздавал сильные сухие удары по затылкам сбившихся с ритма или недостаточно сосредоточившихся на молитве послушников.

Ли Лизанг приказал мне подождать при входе в покои Просветленного, где несколько старых монахов, одетых в роскошные шелка, молились, согнувшись на своих циновках. Это были китайцы, даосы или тантрические буддисты, в красно-желтых головных уборах, по форме напоминающих петушиный гребень. Они с навязчивой монотонностью повторяли несколько священных слов, смысл которых был мне совершенно непонятен. Из курительницы распространялся аромат сандалового дерева.

Не привлекая к себе внимания, мы подошли к последнему залу, в котором царил полумрак. От молящихся он был отделен широкой, роскошно украшенной аркадой. Я почти ничего не видел, словно в темном кинотеатре. Ли Лизанг проводил меня до циновки, лежащей напротив помоста, возвышавшегося в метре от пола. Я сел скрестив ноги. Ли Лизанг удалился.

Я увидел, как кто-то медленно приближается к переднему краю помоста. Чувствовалось, что это тело глубокого старика. Мне показалось, я услышал шуршание шелков. Очень медленно он сел в позу лотоса. Теперь я мог лучше разглядеть его. Просветленный вышел на помост своеобразной конструкции из бамбука и циновок, напоминающей огромный короб. Там виднелась скамейка для молитвы и лежак. Наверняка это его комната для метафизических путешествий. К одной из стенок этого строения был прикреплен рисунок, едва различимый, несмотря на все мои усилия, но форма его показалась мне знакомой.

Вспоминая этот эпизод, я должен признать, что чувствовал себя раскованно, не испытывая волнения, столь естественного в момент встречи с человеком, который во многом был центральной, ключевой фигурой в судьбе моей миссии.

Перед тем как войти, Ли Лизанг сказал мне: «Вы ни о чем не должны беспокоиться. И не беспокойте Просветленного речами. Не говорите. Не действуйте. Просто пребывайте. Он тулку, ему прекрасно видны все цвета вашей ауры, все оттенки, самые потаенные стороны вашего существа. Он увидит ваше прошлое, грозящие вам опасности, ваши стремления. Возможно, он увидит и вашу судьбу…»

Сейчас мне трудно сказать, сколько времени мы провели в этом многозначительном молчании. В какой-то момент я почувствовал, что должен достать футляр с предметом, который Фюрер вручил мне в Бергхофе. Я положил кольцо-талисман поверх футляра. Было достаточно светло, чтобы разглядеть рубиновую свастику, вделанную в податливый, много переживший круг из бронзы и золота. Чингисхан и Хубилай-хан носили этот перстень на правой руке в дни решающих сражений. Хубилай и подарил его седьмому Далай-ламе в эпоху расцвета своей империи. Аненэрбе так и не удалось до конца выяснить, как и где искатель приключений барон Унгерн мог заполучить его. Никто не знает, как фон Зеботтендорфу удалось переслать его Обществу Туле и Фюреру с помощью умирающего Дитриха Экарта. Я вдруг представил себе, как барон Унгерн фон Штернберг в окружении платиновых проституток выходит из какого-то монпарнасского кабаре. Он только что продал награбленные в Монголии сокровища.

Кажется, молчание было долгим и насыщенным. То и дело возобновляемые молитвы монахов не нарушали ощущения покоя.

Было это сокровище знаком, символом некоего договора или же проклятия? Оно лежало передо мной, наделенное мистической силой, особой властью. Оно напоминало о звоне тысяч конских копыт, утаптывающих бесконечные азиатские равнины. Ночные вылазки, боевые костры, жестокость, чудовищные и героические деяния воинов.

Согласно одной из среднеазиатских традиций, этот талисман – символ возрождения Азии в пику европейскому варварству, варварству «цивилизации».

Что-то заставило меня встать, и я подошел к помосту. У старца были почти неразличимые черты лица. От него как будто пахло древними бумагами, словно сам он уже превратился в пергамент. По-моему, в эту минуту (или, может быть, позже) я подумал, что именно это духовное существо в 1904 году встречалось в Киото с генералом Хаусхофером.

Я положил сокровище перед ним на помост. В эту минуту меня охватило безумное волнение, словно я вот-вот потеряю контроль над собой. Может быть, это случилось оттого, что я попытался произнести имена Хаусхофера и фон Зеботтендорфа. Я был не в силах этого сделать. Так бывает, когда хочешь закричать во сне, но чувствуешь, что не можешь двинуть ни одним мускулом, потому что воля спящего отделена от тела. По-моему, я тщетно силился выговорить слово «Агарта». Кажется, Просветленный, исполненный спокойствия, протянул ко мне даже не руку, а невероятно широкий рукав своей даосской туники из черного шелка. Этим жестом он хотел успокоить меня. Мое отчаяние отступило: я почувствовал, что слова, которые я старался произнести, каким-то образом уже давно были сказаны, а потому больше не нужны. Риторика, пустые метафоры. Не более чем упрямство западного разума.

Что же касается сокровища, талисмана, то он вернулся к своим хозяевам. Я был не в силах постичь смысл и символику всего этого. Я оказался главным действующим лицом в каком-то важном событии, но моя роль была служебной, и тайное значение моих действий было от меня скрыто. Я был актером, играющим в эпизоде, возможно, заключительном, но истинный смысл его был известен лишь немногим.

Из соседнего зала донеслось позвякивание колокольчиков, а затем гулкий удар гонга. Казалось, мощные волны звука сотрясают неподвижный, наполненный благовониями воздух.

Я низко поклонился Просветленному и вышел в соседний зал. Замечу, что ослабевшие ноги едва слушались меня, а сам я чувствовал себя потерянным, словно только что очнулся от глубокого сна.