Тони Джордан - Плюс один Страница 25

Шеймус с наглой уверенностью паркуется задним ходом у школы. Я бы въехала в дерево. Выключает двигатель и поворачивается ко мне лицом:

– Жена моего брата Диклана, Меган, она… врач. Я с ней говорил. О тебе. И вот что она мне сказала. У нее есть один знакомый психиатр, просто потрясающий и из отличной клиники. Ты могла бы сходить к своему врачу в понедельник и взять направление.

Я открываю рот, но он продолжает говорить:

– Ничего не отвечай. Может, не надо было заговаривать на эту тему, но я хочу, чтобы ты знала – из твоей ситуации есть выход, и я буду поддерживать тебя на каждом этапе. Пообещай, что подумаешь.

На школьном дворе раскинулась ярмарка: повсюду прилавки, носится куча детей. Прыгающий замок. Обычные семьи, обычная суббота. Для концерта перед сценой расставили белые складные стулья. И я здесь. Смогла-таки выбраться из дома. Сегодня я услышу, как моя племянница играет на скрипке, и всё благодаря Шеймусу.

– Обещаю.

Мы идем по школьному двору, где дети с волшебными палочками гоняются друг за другом. Они одеты в лучшее: дизайнерские джинсы и платья в пастельных тонах. Мне немного не по себе: на мне белая юбка и белый топ. Это не та одежда, которую следовало надевать сегодня по очереди, но Шеймус выбрал ее, пока я была в душе. В принципе ничего, вот только лифчик (его тоже выбрал Шеймус) черный и просвечивает сквозь белую ткань. Кроме того, в белом моя грудь кажется больше. Если бы мужчины всё время подбирали нам одежду, мы бы все выглядели, как увеличенные бабы на чайник. Мои волосы растрепаны, так как 10 минут, что Шеймус на них отвел, оказалось явно недостаточно.

Около сцены вижу группку хихикающих девчонок с музыкальными инструментами в руках. Чуть в сторонке стоит Ларри, она не хихикает. Машу ей рукой, как королева Англии, и замедляю шаг, чтобы потихоньку кивнуть на Шеймуса, незаметно для него. В ответ Ларри хлопает себя ладонью по лбу.

Мы садимся, и почти сразу 35 детей в форме цепочкой выходят на сцену с инструментами в руках. У Николы детей не было. Его друзьям так хотелось, чтобы он завел семью – ведь в мире стало бы куда больше умных людей, если бы он передал свои гены потомкам. Живи Никола сейчас, он мог бы продать свою сперму по Интернету и тем самым выказать заботу о судьбе человечества, не утруждая себя нелегкой задачей воспитания детей. В конце XIX века тех, кто беспокоился о судьбе человечества, вовсе не считали чудаками.

Никола понимал, что работа требует от него слишком многого и на жену с детьми просто не хватит сил. Но тяжелая работа – не единственная причина, по которой детей заводить не стоит. Есть еще перенаселение. Глобальное потепление. Только подумайте, какое влияние на окружающую среду оказывают одноразовые подгузники – на одного младенца их требуется 8000, и каждый разлагается в течение 500 лет. В Австралии каждые 2 минуты рождается ребенок, то есть в год выходит 262 800. Умножим на 8000 подгузников – 2,1 умножить на 10 в девятой степени! И это еще не худшее. Ребенка надо кормить. Одевать. Нести ответственность за его жизнь. За всё его существование. Только подумайте об этом. Есть миллион веских причин не заводить детей.

Но, сидя здесь, на концерте, держа Шеймуса за руку и глядя, как Ларри играет на скрипке, я забываю их все. Она стоит в заднем ряду среди выстроившихся в линию подружек по оркестру, но совершенно на них не похожа. Ее волосы растрепаны и по-прежнему натурального цвета – песочно-соломенного. На ней нет косметики, даже блеска для губ. Она сосредоточена, в отличие от девчонок, улыбающихся родителям, сидящим в первом ряду. От усердия у нее высунут кончик языка. Каждый удар ее смычка решителен и точен. Она прекрасна.

Концерт заканчивается, и на сцену высыпают малыши в черных поясах для демонстрации приемов кунг-фу. Мы встаем и подходим к краю сцены. Через несколько секунд Ларри видит нас и бежит навстречу со скрипичным футляром в руке. И вот они стоят рядом – Шеймус и Ларри. Она сантиметров на 7 ниже меня, а он выше нас обеих.

– Ларри, это мой друг Шеймус. Шеймус, это и есть знаменитая Ларри.

Она смеется, опускает голову и смотрит в сторону, но ничего не говорит.

– Теперь поедем обедать. Что выбираешь – изысканную горячую сосиску в свежеиспеченной булочке или бургер из свинины под томатным соусом? – спрашивает Шеймус с ужасным французским акцентом.

Ларри смеется. Шеймус протягивает мне руку. Я беру за руку Ларри.

Мы идем втроем, и я вспоминаю все те случаи, когда мне было плохо и никто мне не верил. Например, однажды я ехала в поезде (никогда больше не повторю этой ошибки), кто-то в вагоне начал чихать, и мне показалось, что у меня менингит, – голова ужасно разболелась, и я готова была поклясться, что вся покрылась фиолетовыми пятнами. А медсестра в «скорой» едва на меня взглянула. Иногда очень трудно убедить людей, что ты действительно больна.

Почти так же трудно убедить их в том, что ты не больна. Но отчего-то, когда мы идем просадить 50 баксов, которые дала мне Джил, на 3 пакетика шоколадных конфет, 3 хот-дога с горчицей и 15 лотерейных билетов (розовых, с номерами от С17 до С31 – все знают, что, если покупать билеты подряд, шанс выиграть больше) с призом в виде отвратительного лоскутного одеяла, дизайн которого придуман дальтоником, а замысел осуществлен инвалидом без двух пальцев, я думаю о том, как будет выглядеть малыш с глазами Шеймуса.

12

По пути домой я молчу. Незнакомое место, незнакомая еда, Ларри и Шеймус вместе – от всего этого кружится голова и накатывает усталость. Может, я заболеваю? Шеймус тоже молчит, пока мы не останавливаемся у моего дома.

– Понравилось? – спрашивает он.

Откидываю голову на кресло:

– Потрясающе. Давно так хорошо не отдыхала.

– А ведь там целый мир, Грейс. Школьный концерт не должен оказаться лучшим, что ты видела за последнее время.

– Всё гораздо сложнее.

– Нет, не сложнее. Даже у заключенных в тюрьме строгого режима больше свободы, чем у тебя. Ты заслуживаешь лучшей жизни.

Открываю дверцу машины и тянусь, чтобы поцеловать его в щеку:

– Спасибо, что подвез.

Хотела бы я остаться в машине и поболтать, но мне надо идти. У меня через 16 минут ужин.

После ужина, сев на край кровати, смотрю на портрет Николы – в данный момент он стоит лицом ко мне, однако за последние 6 недель, прошедшие с нашего с Шеймусом знакомства в супермаркете, провел немало времени лицом вниз.

Никола болел несколько раз. В двадцать пять лет с ним случился такой сильный приступ сверхчувствительности, что пришлось соблюдать постельный режим. Жужжание пчелы в саду за окном комнаты звучало в его голове как взрыв – громоподобный пещерный раскат. Если кто-нибудь входил в дом, от малейшего колебания воздуха его начинало невыносимо трясти. У него стучали зубы и вставали дыбом волосы, когда в нескольких милях проходил поезд. Чтобы он мог уснуть, родители подкладывали под ножки его кровати резиновые коврики. Иногда и я испытываю нечто подобное – когда в голове возникает очередная цифра, мой мозг сопротивляется, и кажется, что стоит втиснуть в него еще хоть одну, как цифры брызнут у меня из глаз и носа, польются фонтаном из ушей.

Были у Николы и другие необычные симптомы. С самого детства, испытывая сильное волнение, он видел вспышки света, на мгновение ослеплявшие его. Иногда ему даже казалось, что комната, в которой он находится, горит. Его также посещали видения: образы увиденных некогда предметов, непроизвольно всплывающие в памяти. Эти вспышки нередко происходили во время разговора. Например, если во время беседы кто-нибудь говорил «кувалда», перед глазами Николы вставал образ кувалды, такой яркий, что блокировал зрение, и требовалось некоторое время, чтобы определить, реальный это предмет или нет. Стоило вытянуть руку, и она проходила сквозь картинку, образ же при этом оставался на месте. Никола знал, что с ним происходит что-то странное. Он был обеспокоен и не раз обращался к врачам, но ни один из них не смог сказать ученому, почему его мозг функционирует так необычно.

Поначалу всё это его расстраивало, однако – что было свойственно Николе – он сумел извлечь из своих необычных способностей максимальную пользу. Все изобретения, сделанные им при жизни, он сперва визуализировал. Никола редко строил модели, потому что образы перед его глазами были идеально законченными. Он мог мысленно включать двигатели и генераторы и следить за их работой. Управлять ими, вращать и тестировать. Это была одна из причин, почему у него не было партнеров и коллег. Другим инженерам нужны были схемы и чертежи в масштабе. Николе – нет.

Эти образы навели его на еще одну мысль, идею, так и оставшуюся невоплощенной. Никола верил, что его видения являются неким отражением мозговой деятельности на сетчатку глаза. Из этого логически следовало, что можно придумать машину, способную запечатлеть их и вывести на экран. В конце XIX века, еще до возникновения кинематографа и за несколько десятилетий до появления телевидения, Никола представлял, каково это – делиться картинами своей жизни с другими людьми, показывать слайды из отпуска, только без камеры.