Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше Страница 25

Всё представляло для меня новизну, не только телевидение.

Всё — в точном математическом значении понятия «совершенно всё».

От самого большого до самого маленького. Самое маленькое в самом большом.

Нечто вроде матрёшки с новинками, вложенными друг в друга.

Если бы я в самом деле загадывала желание каждый раз, когда делала что-то впервые в жизни, как советовала бабушка, то мне не хватило бы и века баобаба, чтобы дожить до их осуществления.

Настоящее оказывалось столь впечатляющим, что я ни на мгновение не могла отвлечься от него.

По этой причине — я даже ни разу не вспомнила о маме и о том, что с ней случилось.

По этой причине — или по другой, которую мне назвала Мария в аэропорту:

— С глаз долой — из сердца вон.

Если верно, что существует Дальний Восток, но нет Дальнего Запада, то мы жили, подобно Питеру Пэну, на Острове, Которого Нет.

В то время как внешний мир великолепно отвлекал меня от мира внутреннего, у Ноэми то же самое удивительным образом происходило наоборот: внутренний мир отвлекал её от внешнего.

Мы совершенно по-разному воспринимали одну и ту же реальность: я — с центробежной направленностью, а Ноэми — с центростремительной, — но обе одинаково напряжённо и взволнованно.

Насколько я целиком и полностью погружалась во всё происходящее, настолько же она относилась к окружа ющей действительности с полнейшим пренебрежением.

Она так глубоко уходила в какие-то свои мысли, что, когда я спрашивала её о чём-то, что происходило совсем недавно, минувшим днём или даже в настоящий момент, она совершенно не помнила ничего из того, что мы делали или видели.

Теперь, когда наше путешествие подходило к концу, перечень того, чего она не помнила, заставлял задуматься.

В хронологическом порядке она совершенно забыла о том, что: съела четыре огромные турецкие меренги в форме устрицы, пока мадам Лулу принимала чрезвычайные меры по спасению моей причёски; порылась в гардеробе одной настоящей королевы; поспала в ледяной квартире в ледяной гостинице; проехала в одном городе под землёй, а в другом — на белом слоне, украшенном попоной с золотой бахромой; споткнулась о джутовый мешок с шафраном; погуляла в саду из вековых дубов высотой не более пяти сантиметров; научилась ходить в высоченных деревянных башмаках; выпила тайком все остатки шампанского из бокалов, оставленных людьми, покинувшими столы в казино.

Конечно, она забыла и о том, что сейчас мы застряли в прозрачном лифте на девяностом этаже стеклянного небоскрёба.

Это я поняла по тому, как спокойно она смотрела себе под ноги.

Не умереть тут от страха можно было, только если твоё внимание полностью переключено на что-то совершенно другое.

Я знала, что она поехала с нами потому, что бабушка тысячу раз поклялась ей: в конце концов мы доберёмся и до Барселоны. Но я никак не ожидала, что она всю дорогу будет ожидать только этого события.

Не проходило дня, чтобы утром она не сообщила мне, сколько времени осталось до нашего прибытия в Барселону.

Она стала вести обратный отсчёт — от семидесяти семи — и не пропустила ни одного числа.

Как раз сегодня утром она заявила мне с особенным, фанатичным волнением:

— Остался один день!

Что же может быть в Барселоне интереснее, чем забираться босиком на тридцатиметровую статую золотого Будды, сидеть на деревянном мостике и любоваться, как опадают в воду цветы персика и как красиво они плавают, толкать вращающуюся дверь в холле гостиницы, пока не закружится голова и не упадёшь, ехать на велорикше или в белом лимузине длиной в двенадцать «Чинкуеченто» или покрыть всё своё тело рисовой пудрой?

Тем более что в Барселоне у бабушки не оказалось даже никаких друзей. А с ними как раз всегда бывало интереснее всего. Трудно сказать, кто из тех, кого мы навестили, понравился мне больше. Королева, конечно, произвела сильное впечатление, но ещё большее — офицер эскадры Северо-Американских Соединённых Штатов Ф. Б. Пинкертон, который подарил мне точно такой же широкий пояс для кимоно, какой надевала бабушка, когда пела в Мадам Баттерфляй, и глаза которого походили на мои больше, чем мамины.

Короче, если спустя семьдесят семь дней, проведённых таким образом, Ноэми по-прежнему не думала ни о чём другом, кроме Барселоны, это означало, что в Барселоне должно быть нечто совершенно заоблачное.

Поскольку Ноэми ничего не захотела сказать мне, ситуация становилась ещё загадочней, так что теперь, уже в конце путешествия, я тоже невольно заразилась её нетерпением.

И тоже не могла дождаться, когда же наконец мы приедем туда.

Если бы я только догадалась в тот момент, что кроется за всем этим, то не стала бы так отчаянно желать, чтобы лифт тронулся поскорее и мы не опоздали на самолёт.

Но что тут скрывалось, я не могла вообразить и отдалённо. И даже на следующее утро в Барселоне, когда Ноэми закрылась в ванной из-за своей пресловутой боли в животе и настояла, чтобы мы с бабушкой отправились осматривать город без неё.

Не поняла даже тогда, когда, вернувшись в гостиницу, мы застали её белее полотна в холле, где она ожидала нас возле уже собранных чемоданов.

Короче, мне никогда никоим образом не догадаться было бы, что скрывается за всем этим.

И ей пришлось рассказать мне про всё. После того, как самолёт убрал шасси и Барселона осталась на асфальте взлётной дорожки. Но было уже слишком поздно.

Неправда, что Ноэми заболела. Она притворилась, будто у неё опять болит живот, чтобы остаться одной, надеть самое красивое платье, старательно причесаться, спуститься в холл, на прекрасном испанском языке попросить портье вызвать ей такси, отправиться в дом Йоланды Гомес, позвонить в колокольчик, попросить маленькую Манолу открыть ей дверь, на прекрасном испанском языке выяснить у неё, дома ли Аттилио Феруцци, войти, подождать его на диване, рассматривая с маленькой Манолитой каталонский вариант принцессы Хико, услышать, как открывается дверь, вскочить одновременно с Манолой с дивана, замереть в ожидании, увидеть, как он появляется в гостиной с большим плюшевым мишкой, украшенным бантом, под мышкой, роняет его при виде неё, подойти к нему, пока Манолита, подхватив мишку, кружит, приплясывая, вокруг них, посмотреть ему прямо в удивлённые глаза и спросить наконец, вернётся ли он когда-нибудь домой — о каком доме ты говоришь, девочка? — забраться со скоростью света в такси, которое со скоростью света увезёт её туда, откуда она приехала, прежде, чем появится и увидит её Йоланда, войти в гостиницу, подняться в номер, собрать все наши вещи, вызвать носильщика и на прекрасном испанском языке попросить его отнести вещи в холл, дождаться нашего возвращения и умолять бабушку немедленно, первым же рейсом, вернуться домой.

— Но почему ты не сказала мне, что хочешь спросить его, вернётся ли он домой?

— Потому что я загадала: если удержусь и не скажу тебе ничего до самого конца, он ответит мне «да»…

Мы взглянули друг на друга, натянуто улыбаясь. Потом она снова тихо-тихо заплакала, уткнувшись в иллюминатор.

Если Ноэми и умела делать что-то действительно хорошо, не считая владения испанской грамматикой, так это притворяться, будто у неё болит живот.

Если бы только я заметила обман, возможно, она не совершила бы этого единственного героического поступка в своей жизни.

Но если бы её мать объяснила ей однажды раз и навсегда, что её отец никогда не вернётся, может быть, она не стала бы совершать ради него этот единственный героический поступок.

Все пассажиры первого класса вышли в Париже. Кроме нас троих — бабушки, Ноэми и меня. А все, кто в Париже поднялся в самолёт, заняли места во втором классе. Все, кроме Людовики и её мамы.

Идеальное совпадение синхронных событий. Нарочно не придумаешь.

Непредвиденное происшествие с Ноэми в Барселоне заставило нас ускорить отъезд и лететь не прямым рейсом в Италию, а с остановкой в Париже, где Людовика с мамой поднялись на борт и где из-за этой остановки салон первого класса оказался совершенно пустым, отчего всё дальнейшее происходило так же стремительно, как в вестерне «Огненный полдень».

Ноэми ещё притворялась, будто спит, когда они вошли в салон самолёта, поэтому я пережила этот неожиданный удар в одиночку. И хотя двигалась Людовика очень медленно, её вид сразил меня с такой же силой, с какой движущаяся по встречной полосе большегрузная фура могла расплющить бампер бабушкиной «Чинкуеченто» на дороге к морю.

Поддерживаемая под руки двумя стюардами, Людовика следовала за своей мамой, еле касаясь недвижными ногами синего паласа в проходе между креслами. Гипс закрывал всю нижнюю половину её туловища, а гипсовый воротник, прикрытый шёлковым шейным платком, держал её голову неестественно высоко над плечами. Измученное, опухшее лицо полностью скрывало её прежнее великолепие.