Лев Правдин - Область личного счастья. Книга 1 Страница 25

Но вскоре его размышления приняли другой оборот. Долго раскаиваться и вздыхать было не в его правилах. Он — человек рабочий, и о работе полагается ему думать. Ведь если дать Тарасу, Бригвадзе, — мало ли есть хороших лесорубов, — дать им по три человека подсобных рабочих, расставить всех на места, сразу поднимется выработка. Вот о чем думать надо, замышляя большие планы.

И как это он, старый опытный лесовик, не додумался до такой простой вещи?

Требуй прежде от себя, а потом от других. Это его постоянное правило, о котором напомнил вот этот, востроглазый.

Дудник сказал:

— Надо бы тебя взгреть за самовольную отлучку.

Юрок притаился. Вот оно, начинается…

— Ладно, — приказал Иван Петрович. — Беги в общежитие. Отдыхай.

ВЕСЕЛЫЙ РАЗГОВОР

Дом был гордостью Валентины Анисимовны. Она делала все, чтобы здесь было тепло, уютно, а главное — чисто. Кухня сверкала белизной клеенки на столе, желтизной выскобленного пола, яркими бликами посуды.

Самых своих близких гостей принимала она на кухне. И каждый понимал, что если здесь, на севере, где вся жизнь проходит в тайге, на морозе, под дождем, можно создать такой уют, то, значит, и жить можно.

Так казалось всем. Сама Валентина Анисимовна считала этот вопрос давно и окончательно решенным.

Она сидела, отдыхая, положив на сверкающую белую клеенку свои сильные руки. Они лежали на столе, как олицетворение крепкого домашнего уклада, довольства и уюта. Она отдыхала. Все было сделано, как всегда, вовремя. Мальчики еще не пришли из школы.

Сквозь чистые, без морозных узоров, стекла светило весеннее солнце. Снег на дворе блестел, как сырой сахар.

Она сидела и слушала легкий шорох в комнате Виталия Осиповича. Необычно шумливый прибежал он сегодня днем, прокричал про весну и даже улыбнулся, а улыбается он не часто и поправляется плохо, несмотря на все старания Валентины Анисимовны. Горе сжигает человека.

А сейчас он работает. Из его комнаты доносится скрип стула шорох карандаша по бумаге, иногда стукнет упавшая линейка. Работает и молчит. Это нехорошо. Если не с кем говорить, можно тихонько запеть, что-нибудь далекое рязанское. Ведь есть же у этого человека какие-нибудь свои песни. Иван Петрович петь не умеет, он вечно в движении, на людях, в работе, но и он, оставшись один, насвистывает сквозь усы что-то совершенно непонятное для других, да, наверное, и для него самого. Но все же это песня, и ничего непонятного нет в Иване Петровиче. Это она хорошо знает. Изучила, вызнала за годы дружной совместной жизни все тайности его нехитрого характера. И даже то, что ему самому не до конца понятно, давно подсмотрела и поняла Валентина Анисимовна.

Не поладили старинные друзья с первого совместного шага. Оба такие, что не свернешь. И оба они правы, и оба виноваты. Работу поделить не могут, будто мало ее, работы.

Валентина Анисимовна вздохнула.

И вдруг Виталий Осипович запел. Это было до того неожиданно, что Валентина Анисимовна подняла голову и убрала руки со стола. Поет! Человек, иссушенный тоской, поет!

И он определенно умеет петь. Сквозь неплотно затворенную дверь хорошо слышна знакомая старинная песня. Она знает эту песню.

Инженер пел, как поют люди, увлеченные работой. Пел задумчиво, останавливаясь на середине фразы и неожиданно начиная снова.

Он пел:

Задумал сын жениться,Разрешенья…

Твердый шорох карандаша по прямой линии —

…стал просить.Веселый разговор…Разрешенья стал просить.

Удивленно улыбаясь, Валентина Анисимовна тихонько встала и направилась к его двери. Мягко ступая, она вошла в столовую и остановилась.

Виталий Осипович пел:

Дозволь, тятенька, жениться,Взять тую, кую люблю.Веселый разговор…

Удивительно. Валентина Анисимовна постояла у двери, но не вошла. Незачем мешать человеку. Еще спугнешь эту песню, которая, как птица, вдруг влетела в его холостяцкую комнату. Пусть поет на здоровье.

Она даже не услышала, как за окном прошумели сани, и только когда хлопнула дверь, поняла, что приехал муж.

Он стоял посреди кухни, сбросив шубу, и разматывал пестрый шарф.

— Соскучилась, дроля моя? — ликующе спросил он.

— Заждалась, — прошептала она и, как девушка, зарумянилась, целуя его в мокрые, с холода, усы.

Взять тую, кую люблю…Веселый разговор…

— Что это? — насторожился Иван Петрович.

— И сама не знаю. Сижу и вдруг слышу: запел. Удивительно!

— Действительно, удивительно.

Еще раз поцеловав жену в счастливые затуманившиеся глаза, он отпустил ее плечи.

— Ну, тогда все в порядке. И будет у нас, дроля, сейчас веселый разговор.

Раздевшись, он умывался, она гремела посудой, собирая обед.

Валентина Анисимовна заметила, что муж приехал задумчивый какой-то, притихший, но не придала этому особого значения. Мало ли что по работе бывает. Не всегда по головке гладят, бывает что и побьют.

Знала она, что в такие минуты не следует лезть к мужу с расспросами, а еще хуже — с ласками. Гордый он, сразу поймет, что она жалеет, утешить хочет. А этого нельзя. Надо сделать вид, что ничего не замечаешь, ходить около него весело, расспрашивать о пустяках. Придет время — сам скажет.

Умывшись, Иван Петрович сел на приступочку у печки и задумчиво растирал белым полотенцем могучую шею.

— Да что ты сидишь у порога! — удивленно воскликнула Валентина Анисимовна.

Он опустил руки с полотенцем и поднялся.

Действительно, уселся у порога, словно в чужой дом непрошенным зашел. Глупость какая. Усмехнулся:

— Он песни поет, а мне скучно. — Вздохнул. — Вот какие у нас дела пошли, дроля.

Она взяла из его рук полотенце.

— Ах, да я все вижу, — перебила она. — Давно замечаю. Ты обиду-то выброси, ничего от нее хорошего не бывает. А может, он прав. Даже если он и провинился перед тобой неосторожным словом, ему простить надо. Он ведь и за тебя воевал. Ох, да что же это я тебя учу. Иди-ка зови его обедать.

Проговорив все это своим певучим голосом, она засмеялась и, отчего-то застыдившись, взяла мужа под руку. Так рядом они и пошли к Виталию Осиповичу. В это время он сам открыл дверь.

— Прибыл? А ну, зайди ко мне на минутку.

Они крепко пожали друг другу руки.

— Ну, как там? — спросил Корнев.

— Там все в порядке. Побили и похвалили. Я тебе сейчас подробно все доложу. А это что?

Иван Петрович стоял у окна, рассматривая чертежи, над которыми все утро работал Виталий Осипович. Сам он чертить не умел, но разбирался в чертежах прекрасно. На бумаге-то хорошо, а вот как оно получится… Поэтому на всякий чертеж смотрел недоверчиво, как на дело темное, которое надо еще проверить.

— Эстакада для погрузки вагонов, — сказал Виталий Осипович и стал объяснять:

— Вот это въезд для автомашин с лесом. Сюда сбрасывают круглый лес, сюда пиломатериалы. Это линия железной дороги. Вагоны подходят вплотную, и погрузка идет сверху вниз. Весь смысл именно в том и состоит, что груз на эстакаду поднимает автомашина, а люди только скатывают его на платформы. Остается увязать — и все. Самая тяжелая работа отпадает.

Иван Петрович сразу оценил огромную выгоду этого простейшего сооружения. Сейчас в погрузочных бригадах полторы сотни людей. Они заняты тяжелым малопроизводительным трудом. Пятнадцать-двадцать человек грузят один вагон, нередко втаскивая тяжелые бревна на высоту до десяти метров. Адская работа. «Мартышкин труд», — говорят грузчики.

— Вот я подсчитал тут, — сказал Виталий Осипович, указывая дымящейся папиросой на колонки цифр, — в общем, с применением эстакады нам для погрузки надо две бригады по двадцать человек. Все.

Валентина Анисимовна напомнила, что пора к столу. Борщ стынет.

— Подожди, дроля. Здесь такой веселый разговор… Ты посмотри, что он строить надумал.

Она понимала толк в этом. Приходилось и ей грузить, когда не хватало рабочих. А сейчас их всегда мало. Она посмотрела на Корнева. Да нет, он совсем не так уж убит горем. Он даже улыбается удовлетворенной и чуть смущенной улыбкой. Нет не только в эстакаде дело, он еще что-то знает, какое-то средство против угнетающей его боли.

Уж если человек запел грустную песню, значит, горе на убыль пошло.

— Ну, предположим, выдумал-то я немного, — продолжал Виталий Осипович, не сгоняя с лица улыбки, — эстакады давно строят, все дело в применении их к нашим условиям. Нам сейчас нужна простейшая механизация. Машин пока нам никто не даст.

— Неверно! — восторженно перебил Иван Петрович.