Валерий Митрохин - Афорист Страница 25

Одно горе миновало. А следом за ним ещё две другие напасти идут.

Шестой Ангел вострубил, и я услышал голос, раздавшийся из четырёх рогов, стоящего перед Богом золотого алтаря. Голос тот велел шестому ангелу–трубачу: «Освободи четырёх Ангелов, закованных у великой реки Евфрат!» Тут же освобождены были четыре соузника, ждавшие своего часа, дня, месяца, года, чтобы убить третью часть человечества.

Двести миллионов всадников было под началом их.

Вот как выглядели они. У них были нагрудники пламенно–красные гиацинтовые и жёлтые, словно сера. Головы коней, словно львиные головы. Изо рта тех коней исходил огонь и дым, и серный пар. Тремя этими напастями — огнём, дымом и серой — была уничтожена треть людей.

Сила этих коней была не только в дыхании, но и в хвостах. Ибо хвосты их были, словно змеи с головами, жалящими насмерть.

Уцелели на сей раз только те из людей, кто не раскаялся в том, что творил своими руками. Они упрямо продолжали поклоняться бесам, идолам золотым, серебряным, бронзовым, каменным, деревянным, не способным ни видеть, не слушать, ни двигаться. Не покаялись ни в совершённых убийствах, ни в чародействах, ни в блудодеяниях, ни в воровстве.

По телефону:

— Что ты читаешь?

— Прости, не тебя.

— Это плохо. Всё, что написали другие, ещё хуже, чем у меня.

— Наш дорогой скромник!

— Хочу порекомендовать одну вещь. Не свою, не бойся!

— Что–то, видать, этакое, если ты рекомендуешь?!

— Библия. В ней написано всё, что происходит сейчас, но несравненно лучше, чем у меня.

Зверинец

За металлической решёткой в просторных вольерах метались приматы, прохаживались кошачьи… Лев дремал. А медведь стоял посредине своей загородки, заложив лапы за спину.

Самое главное, чему надобно учить ребёнка с младенчества, это терпению. Терпеливый всегда имеет на все случаи невзгод лишний шанс для спасения.

За бокалом бузы:

— Я поймал семь пуль в жилет. Тяжёлым калибром в меня садили. Семь синяков у меня на животе и на сиськах.

Психома

Смотри! Видишь, как ломает их. Это тоже путь к нему. Сначала им захотелось малости: механической походки, вращения на голове. Потом они научились передвигаться, подобно червяку…

Такие — они наиболее восприимчивы к его капризам. Пластаясь у ног его, примером своим они соблазняют и других, тех, что стоят вокруг, разинув рты, сперва из любопытства, а потом от растущего вожделения. Культ урода — это ступень к уродству моральному. Совершенствуясь, червяк внешний перманентно перерождается в червя внутреннего. Такого раздавить уже ничего не стоит, ибо он беззащитен, то есть Бог не бережёт его.

Но тот, кто превратил несчастного в пресмыкающееся, его не давит. Зачем — если червяк продолжает ему исправно служить, завлекать в червячное состояние новых слабаков. Да и зачем уничтожать уничтоженное!

Для того, кого врач вытаскивает с того света, спаситель этот становится таким же дорогим и родным, как мать или отец.

В комнате свиданий:

— Возьми, возьми же! — повторял он.

— Какой крупный и красивый малыш! — Глаза её стали большими и горячими.

— Скорее же возьми моего ребёнка.

Плоть — плод.

Автор злится:

Я — профессионал. И не надо! Подчёркиваю: не лезьте ко мне с подозрениями. Если я вам нужен, принимайте каков есть. Нет — решайте свои проблемы без меня. Не можете? В таком случае, не мешайте мне избавить вас от ваших напастей.

Как только справлюсь, уйду!

Да, да, да! Я лишу вас возможности избавиться от меня. Я сам избавлю вас от своего присутствия.

— Но я не мальчик, дорогая Ирэн.

— Ты считаешь этот факт препятствием? Или хотел бы, чтобы право первого я отдала прохожему с улицы Гения или какому–нибудь бычку из нашего зала?

— Не в том дело.

— Я хочу это сделать с тем, кому доверяю, с уважаемым порядочным мужчиной.

«Нашла порядочного!» — неуверенно подумал Пиза и вздохнул.

И он увидел: спина — смуглая и тонкая, как дека скрипочки; ягодицы — плоды августа. Ноги — летящие из глуби к свету дельфины.

— Терпеть не могу этого Гошу.

— Он тебя раздражает своей походкой?

— Ходит он отвратно, дергается, как марионетка перед ширмой. Но не поэтому я обхожу его десятой дорогой. В нём есть что–то бесовское.

— Уймись, Ирэн! Мистика тут ни причём. Обыкновенный дурило. Говорят, голубой.

— Голубой! Конец света!

— А ты к нему и впрямь неравнодушна!

— Я боюсь его. Смотрит, когда работаю, — так, словно растерзать собирается.

— Возможно, он ещё и мазохист–эксгибиционист, как, кстати, многие в этом зале.

— Знаешь, какая у него кликуха? Гиацинт!

— Аполлонов любимец. Тот вырастил его из мёртвой крови.

— Позабавился, называется.

Забавная парочка:

У крали украли!

Женщины, которым нравятся женоподобные мужчины, страдают лесбийским комплексом, поскольку в партнёре, прежде всего, видят женское начало.

Город Тверь — в Россию дверь.

Под этими зелёными холмами лежат и мои предки. Автор.

Фразы улицы

Этот язык напоминает мне утробное урчание.

Мы были друзьями. Пока между нами не встал язык.

Реминисценции:

Вначале было Слово, а потом возникли языки, которые нас разделили и поссорили: каждому хотелось думать, и казалось, что его язык самый совершенный, божественный. Мы стали рабами своего языка. И забыли, что вначале было Слово.

С возрастом единицы времени как бы девальвируют: десять, двадцать, тридцать лет не кажутся большими периодами жизни. Они, как те истраченные деньги, полученные ни за что, не кажутся богатством или хотя бы достатком, а лишь презентом к празднику, который приятен, но которого не жаль потерять.

Съешь гранат, чтобы помнить о смерти.

— Зачем–то ведь ложимся по двое.

— Не все это делают. Я, к примеру, сплю один. Мне лучше спать так.

— Придёт время и ты захочешь, чтобы рядом всю ночь лежало существо помоложе. И если Бог любит тебя, он даст эту радость. А нет — так и усохнешь в своей одинокой постели в виду отдельно стареющей твоей жены, оставленной тобой в её собственной отдельной постели.

Счастье — это мгновенья, когда исполняются желания.

Если есть Авель, то непременно есть и Каин.

Богом наказанные обвиняют, как правило, во всех своих проблемах несовершенство мира. Сами уроды, они ненавидят тех, у кого всё получается, называют своих антиподов уродами, а себя мучениками.

Дар — то, что даётся даром. Автор.

Денег много, а совести мало (правило, из которого немало исключений).

Деньги есть, но отсутствует чувство (то же).

Ненавижу тех, которые творят через аномалию. Таким непременно, прежде чем создать, надо вываляться в грязи. Пасть, чтобы подняться. А чтобы очиститься — обязательно обожраться и выблеваться.

Подобная форма уродства особенно отвратительна.

Преклоняюсь перед мастерами, которые в творчество приходят, как на работу. Созидают беспрерывно, как дышат.

Песенка Ерика:

Терпеливо зазывала всякий раз к себе на чай. Сладким стоном завывала: заходи, не огорчай.

Косоокая плутовка — взгляд кофейный горло жёг. Очень ловко, очень тонко снилась мне. И я присох. Трепеща в ознобе плотью, к ведьме крался я, как вор. Раскалённою щепотью постучался к ней в притвор. Дверь открылась опрометью: «Долгожданный заходи!» Целовалась, пахла медью, баловала на груди…

Помертвелыми губами ударяюсь о порог. С ядовитыми грибами испекла она пирог.

Можно было назвать роман «Фиолетовая женщина».

Беда настоящего в том, что время стало преобладать над пространством.

Август полон золотого гуденья.

— Пчёлы?

— Не только.

Мирское — мерзкое.

— Мало эмоций, автор. Нет картин, живописи. А только диалоги. Порой даже не ясно — кто да кто разговаривают.

— Слово — концентрат мысли, монета вечности, к сожалению, разменная. Хотя и… Ну, сам знаешь, что такое слово.

И ещё. Я не верю многословию: шеренгам слов, пространствам слов.

Цирк

— Не смешно, когда рыжий плачет, побитый белым, или когда он спотыкается и падает, вопя…

— А что смешно?

— Иное. Ну, хотя бы такая сцена. На помост выходит тяжелоатлет и, прежде чем взяться за штангу, вдруг откалывает антраша.

Мы все смешные. Каждый по–своему. Ва.

— Чемпиона очень ценило начальство, — говорил Туфлица. — Сам Хагенбрудер любил с ним коньяка хряпнуть.

— А ты откуда знаешь? — ревниво насупился Холоша.