Евгений Мин - Ценный подарок (сборник) Страница 25

С тех пор минуло не меньше тридцати лет, и я удивился феноменальной памяти Борьки Зайца.

— Ну, ну, узнал? — переспрашивал он.

— Узнал, — сказал я и, чтобы сделать ему приятное, добавил: — А ты нисколько не изменился.

— Неужели? — обрадовался он. — Представь себе, чем я занимаюсь… писатель под псевдонимом Борис Коржиков.

— Писатель? — вздрогнул я. — А нет ли у тебя Дюма, может, по старой дружбе уступишь мне?

— Дюма? — скорчил он кислую гримасу. — Извини, не держу. Идем ко мне, угощу свеженьким, и жена будет рада.

Борькина жена, женщина плоская и острая, как сабля, не очень обрадовалась нашему приходу. Поздоровавшись со мной, она срезала мужа:

— Опять до ночи читать будешь?

— Что ты, Люсенька, я недолго, — заговорил тонким голосом мой школьный друг и увел меня в свой кабинет, похожий на барокамеру. Все стенки кабинета были уставлены книгами.

— Мои сочинения, — со скромной гордостью произнес Борька, — издания, переиздания, варианты для детей, для пенсионеров и даже для рожениц.

Я молчал, мысленно подсчитывая, на сколько килограммов потянут Борькины труды и сколько томов Дюма дадут за них.

— Теперь слушай, — сказал Борька, — садись и слушай, я прочту тебе новенькое — философский детектив «Труп с парадного входа».

Время шло. Я хотел есть и пить. Веки слипались, а Борька читал, тоскливо и нудно. Я вспомнил 7 «А» класс и Борьку Зайца, отвечающего урок. И вдруг будто кто-то ударил железной кувалдой в стену.

— Она! — восторженно вскричал Борька. — Ревнует меня к литературе. Я это опишу в следующей психологической монодраме.

Выйдя от Борьки, я набрал полную грудь воздуха и прижался к стене, как боксер после нокдауна.

— Тш-ш! — просвистел у меня над ухом сабельный удар.

Это была жена Борьки.

— Тш!.. Тш! — прошептала она. — Слушайте, вы друг Бориса. Вы должны меня спасти. Видели у нас антресоли? Там весь его хлам. Бумаги, исписанные за несколько лет, газетные вырезки, черновики. Забирайте этот мусор. Может быть, вам пригодится. Теперь такая бумага в ходу. А мне некуда поставить чемоданы.

— Но почему же я? Может быть, он сам или вы?..

— Он только обещает и боится расстаться с каждой бумажонкой. Я бы сама выбросила, но нет сил. Забирайте все.

Тут она умолкла на минуточку и сказала:

— Если вам удастся выкроить для меня на «Трех мушкетеров», я буду вам благодарна. Но я не настаиваю. Приезжайте завтра в восемь вечера. Его не будет. Такси сюда и туда я оплачиваю.

Считая дело решенным, она исчезла.

До полуночи мы обсуждали с Катей, как поступить с неожиданным наследством. Мы рассматривали вопрос со стороны писательской, читательской, юридической, этической.

Мы чуть было не поссорились, и Катя сказала:

— Не хочешь, не нужно, тогда тебе придется самому собирать макулатуру.

Это был нокаут.

Назавтра в восемь часов вечера мы подъехали к Борькиному дому. Женщина-сабля сторожила парадную. Катю мы оставили в машине, а сами таскали перевязанные бечевкой пакеты.

Дома мы взвесили писательские каракули. Оказалось сорок килограммов.

— Чудесно! — обрадовалась Катя. — Отдадим все Гарику.

У меня раздулась шея.

— Хватит с него и двадцати. И, пожалуйста, сама. А другой пакет я вручу Борькиной жене, она просила не забыть ее, если что-нибудь останется.

Мы разложили все на две равные пачки. За одной Гаврила-Гарик приехал, когда меня не было дома, а вторая лежала на антресолях.

Через два дня у нас в спальне испортился торшер. Он всегда портился, так, наверное, было задумано его конструкторами. Наладить эту капризную штуку не могли электрики-профессионалы, и только наш сосед по лестничной клетке Иван Саввич Шунтик выручал нас.

Иван Саввич, пожилой человек, кладовщик «Трансагентства», чинил у нас электричество, водопровод, Витькин акваланг. Техника была его хобби. На этот раз ремонт оказался пустяковым, и потом Шунтик долго бродил по нашей квартире, словно огорчаясь, что все вещи целы.

Когда он уходил, Катя сказала:

— Послушайте, Иван Саввич, только не обижайтесь, мы хотели бы сделать вам небольшой подарок.

— Нет, нет, — замотал он головой. — Ни за что!

— Какую-нибудь мелочь на память от нас.

Иван Саввич подумал и как-то застенчиво сказал:

— Мелочь?.. Может быть, бумаги бросовой…

— Бросовой? — повторил я.

Он кивнул головой.

— Двадцать килограммов? — спросил я.

Он снова кивнул головой.

— На Дюма? — спросил я. — И вы тоже…

— Нужно, — сказал он. — Надо ведь жить, как все живут.

Я достал с антресоли последнюю пачку Борькиной бумаги и отдал ее Ивану Саввичу, сказав:

— Разрешите, я помогу вам донести домой.

— Нет, нет, — запротестовал он и унес пачку бросовой бумаги так, словно это был слиток золота.

— Все! Все! — закричал я, когда за Иваном Саввичем захлопнулась дверь. — Конец Дюма!

Спал я в эту ночь плохо. Мне приснилась женщина-сабля. Протягивала ко мне руки, разрезала воздух пронзительным свистом:

— Двадцать килограммов бросовой мне!

Утром я проснулся с больной головой и решил немного погулять. Была суббота — день нерабочий, но торговый. По пути мне встречались спортивного вида парни с рюкзаками за плечами, молодые женщины, везущие детские коляски, наполненные книгами, бодрые старушки, несущие в обеих руках авоськи, набитые газетами. Какой-то мужчина солидного вида нёс на голове плетеную корзину, сверкавшую красочными обложками «Огонька».

У меня не было ни одного клочка бросовой бумаги, дома в шкафу стояли издания сочинений Александра Дюма, но я почему-то повернул и пошел вслед за бумажной процессией.

Уткин слушает

У нас испортился лифт. Я позвонил в аварийную. Милый девичий голос ответил:

— Заявка принята. Ждите механика.

Катя загрустила:

— Чувствую, что это будет долго.

Я не верю в предчувствия, кроме Катиных. Двадцать три года назад она предчувствовала, что будет моей женой. Совершенно неожиданно для меня это случилось через три дня.

На этот раз чутье Кати встревожило меня, но я не подал виду, сказав уверенным голосом:

— У нас город передового лифтового хозяйства.

Катя улыбнулась улыбкой Джоконды.

Потом мы занялись нашими субботними хобби: я решал шахматные задачи, Катя пылесосила квартиру. Лифт бездействовал.

Я снова позвонил в аварийную, тот же милый девичий голос ответил:

— Заявка передана, ждите механика.

Вечером мы ждали знакомых. Звонили Звягинцевы, Дыроколовы, Погарский. Узнав, что у нас не работает лифт, все они почему-то не смогли прийти.

— Не огорчайся, — утешала меня Катя. — Мы отлично проведем вечер, как супруги Полежаевы. Помнишь фильм «Депутат Балтики»?

Вечер «по-полежаевски» не удался. В первый раз нам было скучно вдвоем. Спать мы легли рано, даже не посмотрев программу «Время». Утром я хотел позвонить в аварийную, Катя остановила меня:

— Не унижайся, придет так придет.

В этом было что-то гордое, но и пессимистическое, не свойственное моей Кате.

Затем мы принялись за обычные воскресные дела: Катя стирала, я читал детектив.

«…майор Продольный посмотрел проницательно-гадливым взором в лживые глаза резидента и, направив на него пистолет, презрительно-холодно сказал:

— Руки вверх, Джеймс-акула, он же икс, игрек, зет».

— Толя, быстренько ко мне, — раздался голос Кати.

Что-нибудь случилось. Она никогда не позволяет мне присутствовать при священном занятии — стирке моих рубах.

Мигом я оказался в ванной. Катя, вся в мыльной пене, была прекрасна, как невеста под фатой.

— Слушай! — ликовала она. — Я нашла решение — нужно позвонить прорабу, который ведает ремонтом лифтов.

Какая светлая голова у моей жены!

— Идея! Но я не знаю его телефона.

— Звони в аварийную своей девочке, она скажет тебе.

Конечно, в словах «своей девочке» чувствовалась ни на чем не основанная ревность, но все-таки приятно, когда тебя ревнуют на двадцать четвертом году совместной жизни.

Через три минуты я уже знал номер и хотел звонить прорабу.

— Анатолий, — осуждающе сказала Катя, — сегодня воскресенье. Прораб тоже человек.

С этим трудно было не согласиться.

Рабочий понедельник прошел с малой эффективностью и качеством. То и дело я срывался со своего места и бежал к телефону. В ответ раздавались длинные гудки. И вдруг чудо: низкий мужской голос сказал:

— Уткин слушает.

— Говорит Плотников, — представился я и подробно, пожалуй слишком подробно, рассказал об аварии и о том, что у нас девять этажей и на последнем живет старуха Родионовна — гордость района: ей девяносто два года.

— Мысль понял, — сказал Уткин, — пустим машину, продлим ей век. Долгожительницы нам нужны, мы по ним первое место в мире занимаем.