Пойте, неупокоенные, пойте - Уорд Джесмин Страница 25

– Что ты видишь, Кайла? – спрашиваю я.

– Всех птичек, – говорит она и кашляет.

Я смотрю на поля, но не вижу птиц. Я прищуриваюсь, и на секунду мне предстают согнувшиеся в поясе мужчины, их целые ряды, они ковыряются в земле, словно огромная стая ворон, приземлившихся, копошащихся клювами и ищущих жуков в земле. Один, ниже остальных, разгибается и смотрит прямо на меня.

– Видишь птичку? – спрашивает Кайла и кладет голову мне на плечо.

Я моргаю, и мужчины исчезают – остается лишь туман, клубящийся над бесконечно простирающимися полями, и тут же я слышу рассказ Па, последнюю часть истории про это место, которую он согласен мне поведать.

После того как сержант избил Ричи, я сказал тому: “Тебе надо ухаживать за спиной”. Положил ему на спину чистые тряпки, а потом поменял их из запасов, предназначенных для собак. Тугими полосками перевязал вокруг его груди. Его кожа была горячей и мокрой.

– Слишком много грязи, – сказал Ричи.

Его зубы стучали, так что слова выходили с запинками.

– Она повсюду. На полях. Не только на моей спине, Рив. Она во рту, так что я ничего не чувствую на вкус, и в ушах, так что я почти ничего не слышу, и в носу, в носу и в горле, так что я едва могу дышать.

Тогда он с трудом перевел дыхание и выбежал из палатки, где разместили нашу группу доверенных стрелков, и его вырвало в грязь, и я снова вспомнил, насколько он еще мал, у него еще даже не все взрослые зубы прорезались.

– Мне снится грязь. Снится, что я ем ее огромной длинной серебряной ложкой. Снится, что, когда я глотаю, она попадает не туда, в мои легкие. Весь день в полях – у меня болит голова. Меня все бьет и бьет дрожь.

Я прикоснулся к его узкой спине, надавил на одну из ран, чтобы проверить, выйдет ли гной, и понять, нет ли заражения – может, именно из-за этого у него была лихорадка и озноб. Но выделилось немного прозрачной жидкости, да и все. “Что-то здесь не так”, подумал я про себя, но мальчик стоял на карачках в грязи над своей блевотиной, прислушиваясь к доверенным стрелкам, окликающим друг друга на патруле. Он покачал головой так, как будто я задал ему вопрос, влево-вправо, влево-вправо. А потом сказал: “Я иду домой”.

– Видишь птичек? – спрашивает Кайла.

– Да, Кайла, вижу, – отвечаю я ей.

– Все птички улетают, – говорит Кайла, а затем наклоняется вперед и обеими руками гладит меня по лицу, и на секунду мне кажется, что она собирается сказать мне нечто потрясающее, какую-то тайну, нечто, ведомое лишь одному Господу Богу.

– Животик, – жалуется она, – Джоджо, животик болит.

Я глажу ее по спине.

– Еще не успел как следует с вами поздороваться, – раздается голос.

Я оборачиваюсь и вижу Майкла. Он смотрит на Кайлу.

– Привет, – говорит он.

Кайла напрягается, сжимает меня своими маленькими ногами, хватает меня за оба уха и тянет.

– Нет, – говорит она.

– Я твой папа, Микаэла, – говорит Майкл.

Кайла прячет лицо у меня в изгибе шее и начинает дрожать, и я чувствую ее дрожь, как маленькие сотрясения в собственном животе. Майкл опускает руки. Я пожимаю плечами, смотрю мимо его лица, чисто выбритого и бледного, с фиолетовыми кругами под глазами и солнечным ожогом высоко на лбу. У него глаза Кайлы. Леони стоит за ним, отпускает его руку, чтобы обнять его за талию. Он закидывает руку ей за спину и нежно гладит ее.

– Ей надо привыкнуть к тебе, – говорю я.

– Знаю, – отвечает он.

Когда мы возвращаемся к машине, Леони достает свой небольшой переносной холодильник и раздает сэндвичи, которые, должно быть, приготовил адвокат, пока мы с Кайлой спали. Сэндвичи с серым хлебом, плотно усыпанным орехами, с большими кусками пахучего сыра и тонкими ломтиками индейки. Я ем свой так быстро, что мне становится трудно дышать, и я начинаю икать, глотая большие куски, которые застревают у меня в горле. Леони хмурится на меня, но говорит именно Майкл.

– Не торопись, сынок.

Он произносит это с такой легкостью. Сынок. Его рука лежит на спинке пассажирского сиденья, он обхватывает ею шею Леони, массирует ее, нежно сжимая. Вроде того как Ма держала меня за шею, когда мы ходили в продуктовый магазин, когда я был маленьким и мы бродили вдвоем между стеллажами. Если я слишком возбуждался, например, когда мы подходили к кассе и я видел конфеты, она сжимала мне шею. Не слишком сильно. Ровно настолько, чтобы хватило напомнить мне, что мы в магазине, среди кучи белых людей, и что мне нужно соблюдать приличия. И тогда: она была позади меня, со мной, любила меня. Прямо здесь.

Если бы меня не мучила икота, я бы косился на Майкла, но икота такая сильная, что я не могу дышать. Я думаю о Ричи и гадаю, испытывал ли он такое в этих запыленных полях. Как они, должно быть, расстилались перед ним до самого края земли, как это место, должно быть, казалось ему бесконечным. Но даже когда я глотаю, пытаясь проглотить еду и вздохнуть свободнее, и еще один приступ икоты сотрясает меня, я понимаю, что этому мальчику, верно, было сильно хуже.

Начинается дождь, настолько легкий, что ощущается как мягкие брызги из пульверизатора, воздух становится белым, и все кажется каким-то расплывчатым. Я хочу еще один сэндвич, но там, где сидела Мисти, теперь сидит и медленно ест свой сэндвич Майкл, отрывая кусочки, прежде чем отправлять их в рот. Я слышал, как Па говорил про эту его привычку, когда тот только переехал к нам: Майк ест так, как будто эта еда его недостойна, – сказал он Ма. Она тогда покачала головой и вскрыла еще один орех пекан, вынула ядрышко. Мы сидели рядом на кресле-качалке на веранде. Я все еще так голоден, что могу прямо сейчас представить вкус этого пекана, горечь мелкой пыли вокруг ореха, но сам он при этом влажный и сладкий. Ма знала, что я их подворовывал, но закрывала на это глаза. В пакете остался только один сэндвич от адвоката, а Мисти еще не съела свой, так что я сглатываю.

– У нас есть вода? – спрашиваю я.

Леони передает мне бутылку воды, которую, должно быть, дал ей адвокат. На толстом прозрачном пластике нарисованы горы. Вода теплая, но мне так хочется пить, и горло так забито, что это уже не важно. Икота наконец стихает.

– Твоя сестра доела? – спрашивает Леони.

Кайла заснула в своем детском кресле, которое мне пришлось переставить на середину заднего сиденья. Мисти вернулась, и теперь, когда в машине Майкл, она сидит со мной. У Кайлы в руке половина сэндвича, пальцы сжимаются вокруг него крепко. Ее голова наклонилась назад, нос вспотел, а кудряшки склеиваются. Я вытаскиваю сэндвич из ее руки и доедаю, хоть местами он и влажный от ее рта.

– Большую часть, да, – отвечаю я.

– По виду ей уже гораздо лучше, – говорит Леони, но она лжет.

Кайла не выглядит гораздо лучше. Может быть, чуть-чуть, но не сильно.

– Так и знала, что ежевика сработает.

– С ней что-то не так? Она больна? – спрашивает Майкл.

Его рука перестает двигаться, и он оборачивается, чтобы посмотреть на нас. Я перестаю жевать. В сером туманном свете и в тесной машине его глаза выглядят ярко-зелеными, зелеными, как деревья, выпускающие новые весенние листья. Леони выглядит разочарованной тем, что он перестал гладить ее, и наклоняется через сиденье к нему.

– Видно, просто какой-то желудочный вирус. Или укачало. Я дала ей одно из маминых средств. Ей уже лучше.

– Ты уверена, детка? – Майкл внимательно смотрит на Кайлу, и я глотаю последний кусочек ее сэндвича. – Мне кажется, она все еще какая-то желтоватая.

Леони издает небольшой полусмешок и машет в сторону Кайлы.

– Конечно, она желтая. Она же наша малышка.

И Леони смеется, хоть это и не похоже на смех. В нем нет счастья – только сухой воздух и жесткая красная глина, на которой трава не растет. Она поворачивается и смотрит в переднее стекло, покрытое останками насекомых, так что даже не видит, как Кайла вздрагивает, как ее глаза расширяются и ее рвет коричневым и желтым, с кусочками. Рвота летит у нее изо рта, разбрызгиваясь по задней части переднего сиденья, по маленьким ножкам Кайлы, по ее красно-белой футболке со смурфиками и по мне, пока я вытаскиваю ее из детского сиденья и сажаю к себе на колени.