Пойте, неупокоенные, пойте - Уорд Джесмин Страница 26

– Все будет в порядке, Кайла, все будет хорошо, – говорю я.

– Я думала, вы ей что-то дали от этого, – говорит Мисти.

– Детка, я же говорю, ей плохо, – говорит Майкл.

– Твоюжгребануюмать, – бормочет Леони, и худощавый темнокожий мальчик с неровным афро и длинной шеей стоит с моей стороны машины, смотрит на Кайлу, а потом переводит взгляд на меня. Кайла плачет и скулит.

– Птичка, птичка, – говорит она.

Мальчик наклоняется к окну и расплывается по краям. Он говорит: Я иду домой.

Глава 6

Ричи

Это мальчик Ривера. Я это знаю. Я почувствовал его запах сразу же, как только он ступил на поля, как только этот маленький красный помятый автомобиль свернул на стоянку. Трава прощебетала и завыла вокруг, когда я пошел по этому запаху к нему, к темноволосому кудрявому мальчику на заднем сиденье. Даже если бы на нем не было запаха разлагающихся листьев, превращающихся в грязь на дне реки, аромата глубокой долины, переполненной водой, отложениями и скелетами мертвых существ – крабов, рыб, змей и креветок, я бы все равно узнал в нем ребенка Ривера по его внешности. Острый нос. Глаза темные, как дно болота. Длинные и прямые кости, как у Ривера – неукротимые, как можжевельник. Это точно ребенок Ривера.

Когда он возвращается в машину и я заявляю о себе, я вновь убеждаюсь в этом. Вижу это в том, как он держит маленькую больную золотистую девочку: словно думает, что сможет свернуться вокруг нее, превратить свои кости и плоть в здание, в котором сможет защитить ее от взрослых, от огромной необъятности неба, от просторов травянистой земли, усеянной могилами. Он защищает так, как защищает Ривер. Я хочу сказать ему: Парень, у тебя не выйдет. Но молчу.

Вместо этого я прижимаюсь и сажусь на пол машины.

Вначале я проснулся среди молодых сосен пасмурным днем. Я не мог вспомнить, как оказался там, на сосновых иголках, мягких и острых, как волосы кабана. Там не было ни тепла, ни холода. Ходить было что плавать в чуть теплой мутной воде. Я ходил кругами. Не знаю, почему я оставался в этом месте, почему каждый раз, когда я доходил до края поросли, до места, где сосны становились выше, округлялись и темнели, увитые зелеными колючими ветками, я поворачивал обратно. В тот нескончаемый день я смотрел на качавшиеся верхушки деревьев и пытался вспомнить, как я здесь оказался. Кем я был до этого места, до этой тихой и странной обители. Но у меня не выходило. Поэтому, увидев белую змею, толстую и длинную, как моя рука, выползавшую из теней под деревьями, я опустился на колени перед Ней.

Ты здесь, сказала Она.

Иглы впивались мне в колени.

Ты хочешь уйти? спросила Она.

Я пожал плечами.

Я могу забрать тебя, сказала Она. Но ты должен этого захотеть.

Куда? спросил я. Звук собственного голоса удивил меня.

Вверх и прочь, сказала Она. И вокруг.

Зачем?

Тебе кое-что нужно увидеть, сказала Она.

Она подняла свою белую голову и закачалась, и медленно, как масло, растворяющееся в воде, ее чешуя становилась черной, ряд за рядом, пока не стала цвета пространства между звездами.

Маленькие пальцы выросли из ее боков и превратились в крылья, два идеальных черных чешуйчатых крыла. Две когтистые лапы прорезались снизу и вонзились в землю, а хвост сократился до веера. Теперь это была птица, но не птица. Без перьев. Вся в черной чешуе. Чешуйчатая птица. Рогатый гриф.

Она вспорхнула и приземлилась на вершине самой молодой сосны, где взъерошилась и прокаркала, звук отозвался сыростью в этом тихом месте.

Приди, сказала Она. Встань.

Я встал. Одна из ее чешуек отсоединилась и легко, как перо, опустилась на землю.

Подними ее. Держи, сказала Она. И сможешь летать.

Я сжал чешуйку в пальцах. Она была размером с центовую монетку. Она жгла мне ладонь. Я встал на носки, и вдруг я больше не стоял на земле. Я парил в воздухе. Я последовал за крылатой рептилией. Вверх, вверх и наружу. В бурный поток неба.

Летать было что плыть по бурной реке. Птица была то у самого моего плеча, то лишь крохотным пятном на горизонте, а иногда короной усаживалась мне на голову. Я развел руки и ноги в стороны и почувствовал, как смех поднимается во мне, но он угас в горле. Потому что я вспомнил прошлое. Я вспомнил себя валяющимся на земле, окруженным сутулыми мужчинами, а рядом стоял подросток, вытянувшись во весь рост, как тень. Ривер. Ривер, который стоял там, пока мужчины терзали мою спину, пока я рыдал и блевал, и земля подо мной превращалась в грязь. Я чувствовал его рядом, знал, что он подхватит меня, когда меня отпустят. Мои кости казались тонкими, как иглы, а легкие – бесполезными. Он понес меня в свою койку, и его забота запульсировала в моей груди чем-то мягким и трепетным, как медуза. Это было мое сердце. Он – мой старший брат. Он – мой отец.

Я прервал свой полет, и воспоминание опустило меня на землю. Птица закричала от возмущения. Я приземлился в поле с бесконечными рядами хлопка, увидел согбенных и копошащихся мужчин, похожих на маленьких раков-отшельников, они наклонялись и собирали хлопок. Увидел других мужчин, ходящих вокруг них с ружьями. Увидел здания, скучившиеся на краях поля, другие поля, вплоть до самого горизонта. Птица пролетела низко над головами мужчин. Они исчезли. Это было то место, где я работал. Вот здесь меня били. Здесь Ривер защищал меня. Птица упала на землю, опустила клюв в черную землю, и я вспомнил свое имя: Ричи. Я вспомнил название места: тюрьма Парчман. И я вспомнил имя человека: Ривер Ред. А затем я упал, нырнул в землю, и земля расступилась, как морская волна. Я зарылся в нее с головой. Желая, чтобы темная рука земли обняла меня. Желая не видеть больше людей наверху.

Не видеть воспоминаний. Но они все равно вернулись. Меня не стало, а потом я появился снова. Чешуйка жгла руку. Я спал и просыпался, вставал, пробирался через тюремные поля, прятался в бараках, смотрел в лица людей. Пытался найти Ривера. Его там не было. Люди уходили, возвращались и снова уходили. Приходили новые. Я зарывался, спал и просыпался в молочном свете, мое время измерялось прохождением мимо всех этих черных лиц и вращением земли, пока чешуйчатая птица не вернулась и не повела меня к машине, к сидевшему на заднем сиденье мальчику, моему ровеснику. Джоджо.

Я хочу сказать мальчику, что знаю мужчину, от которого он появился на свет. Что я знал его раньше, этого мальчика. Что я знал его, когда он еще звался Ривер Ред. Боевики называли его Ривером, потому что так его назвали мама и папа, и говорили, что он тек через все, как река, через бурелом и пни в чаще, через бури и солнцепек. Но “Ред” добавили местные, потому что это был его цвет: цвет красной глины на берегу реки.

Джоджо столько всего не знает. Я мог бы рассказать ему так много историй. История обо мне самом и о Парчмане, такая, какой ее рассказывал Ривер, была что потрепанная рубашка, истершаяся до ниток: форма правильная, но детали стерлись. Я мог бы залатать эти дыры. Сделать рубашку снова новой, кроме нижней части. Кроме конца. Но я мог бы рассказать мальчику то, что знаю о Ривере и собаках. Когда надзиратель и сержант сказали Риверу, что он будет ответственным за собак после того, как Кинни сбежал, он принял новость спокойно, словно ему было все равно, чем заниматься. Когда Ривера назначили главным по собакам, я слышал, что люди об этом говорили, особенно кое-кто из старожилов: говорили, что все погонщики собак всегда были старше и всегда были белыми, всегда на их памяти. Хотя некоторые из этих белых мужчин были как Кинни – беглецы, которых отправили обратно в Парчман после того, как поймали во время побега или после того, как они убивали, насиловали или калечили, но сержант все равно выбирал их для обучения собак. Если у них был хоть какой-то талант к этому, они получали эту работу. Даже если они были склонны к побегам, даже если они творили ужасные вещи как внутри, так и вне Парчмана, поводки оказывались именно в их руках. И хотя они были страшными, опасными белыми, старожилы все равно возмущались еще больше, когда узнали, что собачником будет Рив. Им не нравилось, что собак отдали Риву. Это что-то новенькое, – говорили они, – чтобы черный стал доверенным, с ружьем. Говорили: Это тоже неестественно, но таков уж Парчман. Но было что-то странное в том, чтобы цветной управлял собаками; это было неправильно. Неприязнь между собаками и черными была испокон веков: они были заклятыми врагами – рабы бежали от слюнявых гончих, заключенные пытались от них ускользнуть.