Ференц Шанта - Пятая печать Страница 26

— Снова театр устроил…

— Театр, театр!.. Пора ему об этом забыть, надо что-то придумать. Не понимаю, откуда у него этот театр в голове?

— Я с ним еле справляюсь, — подняла глаза девочка. — Да и остальные, конечно, тоже куролесить начинают… Выпрашивают у меня материи на занавес, и чтоб Бикфиц надел себе на голову шляпу, переоделся во взрослого и всякое такое.

— Завтра же возьмусь за этого мальчишку! Утром, сразу как встанет, приведешь его сюда на кухню, вот увидишь — какое-то время с ним хлопот не будет. Надо поговорить с ним по-взрослому, он ведь не дитё неразумное, да и самолюбия в нем хоть отбавляй… Что-нибудь придумаем. Словом, завтра все делает он. А ты будь умницей! Если увидишь, что делает не так, как ты привыкла, не обращай внимания — пусть. Доверяй ему всякую работу и одергивай, только если уж совершит явную глупость. Пусть находит радость в том, чтобы уметь принять решение, распорядиться, а другие чтоб слушались…

— Не знаю уж, как они будут его слушаться? Они только и ждут, чтоб он что-нибудь смешное выкинул, а он и рад, вот и начинают дурачиться…

— И все же… попробуем, хорошо? Ты все равно не спускай с него глаз, чтобы не думал, будто теперь никто ему и приказать не может… И все же пусть ему кажется, что главный он. Идет?

— Я… я уж не так плохо себя чувствую! — сказала девочка.

— Ну, конечно…

Он посмотрел девочке в глаза и снова улыбнулся:

— Очень испугалась?

Девочка заулыбалась тоже и кивнула.

— Подумала небось, что конец света наступил…

Девочка улыбалась.

Дюрица привлек ее к себе.

— И, однако, это не конец. Скорее, начало! Это означает, что ты здорова, твои внутренние органы в порядке и ты нормально развиваешься. Ничего в тебе не изменилось. Ты останешься точно такой, какой была до сих пор, только теперь ты начнешь расти и… наверное, у тебя появятся ощущения… каких до сих пор не было! Какие именно, я этого объяснить не умею, возможно, даже, что только я так думаю… Что-то такое, из-за чего ты, возможно, чуточку возгордишься, но это не беда… Как бы тебе сказать?

Он задумчиво посмотрел на волосы девочки, потом перевел взгляд на ее руки и крепко сжал их в своих ладонях:

— Жизнь подала тебе весть о себе, точнее, о том, зачем ты явилась в этот мир… Зачем живешь на земле, том, что когда-нибудь н ты станешь одной из тех, кому мы обязаны всем. О том, что когда-нибудь и ты тоже станешь мамой! Той, кого мы при всех обстоятельствах почитаем больше всего на свете! Перед кем человечество склоняет голову, и перед кем мы, мужчины, чувствуем себя вечными детьми. Ты станешь матерью. И для всякого будет непреложным законом, что счастье можно обрести только в том, чтобы делать счастливой тебя, тебя избавлять от грусти. Тебя беречь и о тебе беспокоиться, потому что в тебе каждый бережет и хранит самого себя и перед самим собой совершает грех, если плохо относится к тебе. И для всякого будет долгом жить согласно твоему закону, самому строгому и требовательному из всех, и, согласно этому закону, устраивать жизнь. Согласно твоему закону, который гласит, что жизнь существует ради жизни, ради жизни совершается всякий поступок и малейшее наше движение должно служить сохранению жизни! Для всех будет обязательным жить на земле так, чтобы ничто не огорчало тебя, никогда не касалась тебя обида, не преследовали ни нужда, ни страх, и ребенка, который зародится в тебе, ты могла бы вынашивать под сердцем — так, чтобы таинственная, скрытая в крови память одарила его лишь добром и красотой! В соответствии с этим наказом ты вырастешь и этот же наказ передашь человечеству!

Он взял лицо девочки в ладони и посмотрел ей в глаза:

— А то, что ты видишь теперь… то, что сейчас происходит на свете, об этом ты забудешь! Жизнь победит потому что иначе быть не может! То, что ты запомнишь, память, которую ты сохранишь, будет полезна всем нам. Потому что ты видела зло и тем самым сможешь опознать его и потом! Ты сможешь распознавать его быстрее, чем кто-либо другой! Твои глаза будут обнаруживать его раньше других. У тебя всякий раз будет вскипать кровью сердце, и твой крик о помощи вырвется прежде, чем у остальных людей. Ты заметишь зло тотчас, как оно высунется из своего логова, заметишь тогда, когда другие еще не успеют обернуться, и взгляд их еще не заподозрит ничего! Ты услышишь его дыханье, когда никто еще не успеет насторожиться! Ты почувствуешь его появление, которого еще никто не заметит! Ты вскрикнешь первой, первой покажешь на него пальцем, пока оно еще прячется, и это ты своим криком велишь уничтожить его. И никто не усомнится в предчувствиях твоего сердца, в естественности твоего крика, ведь все будут знать, что ты самый непримиримый противник зла! Так будет и так пребудет вечно!

Девочка посмотрела в лицо говорившему и опустила голову.

— Ты веришь в это, не так ли?

Девочка не отвечала.

— Веришь?

Девочка молчала. Сжатые губы ее дрогнули, дрожь пробежала по лицу. Чистое и гладкое, оно теперь сморщилось, смежились и затрепетали ресницы. Девочка заплакала и замотала головой — нет, она в это не верит! Сотрясаясь всем телом от внезапно прорвавшихся рыданий, она опустилась на пол и уткнулась головой в колени Дюрицы. Прижала его ладонь к своему лицу, чтобы унять слезы, чтоб не слышно было ее плача.

Дюрица положил ей на голову руку и заговорил тихо, с трудом подбирая слова:

— Ты должна в это верить! И должна знать — то, что творится на свете, пройдет! Рассеется, пе оставив следа… То, что происходит в мире сегодня, враждебно человеку! Человек добр! Поэтому любое зло минует его! Зло чуждо человеку, чуждо в той же мере, как болезни, от которых мы выздоравливаем и которые лишь тогда обретают силу, когда мы не бережемся их…

— Я ни во что не хочу верить… — произнесла девочка прерывающимся от рыданий голосом. — Я хочу умереть! Люди злые и жестокие… Я не хочу жить!

Дюрица поднялся и прижал девочку к себе. Подождал, пока рыдания стихли, и отвел ребенка к дверям комнаты.

— Ложись спать, маленькая… И бог да простит всем нам!

Потом открыл дверь. В комнату проник луч света, и можно было различить несколько кроваток. Они стояли в ряд вдоль стен одна за другой, а две за недостатком мест пришлось, сдвинув, поставить посередине. Через приоткрытую дверь повеяло теплом детских тел.

— Накрой Бикфица… — шепнул Дюрица.

Сам он тоже подошел к первой из кроваток. Под одеялом сопел черноволосый малыш, подложив под голову ручки. Дюрица осторожно перевернул малыша на спину. Перешел к следующей кроватке. Там спал такой же маленький мальчик, одеяло с него сползло, рубашонка на спине смялась и задралась кверху. Когда Дюрица склонился над ним, тот зашевелился перевернулся на другой бок. Оставалось еще девять кроватей. Семь возле стен и две посредине. Одна была пуста, одеяло откинуто, но подушка не смята.

Дюрица подошел к девочке. Та все еще не могла успокоиться. Он погладил ее по голове:

— Доброй ночи…

— Доброй ночи, — прошептала девочка. — Тетради я положила на стол.

— Спасибо, — сказал Дюрица.

Притворив за собой дверь, он на секунду спрятал лицо в ладонях. Потом направился к плите и, присев на корточки, подбросил в огонь дров. Взглянул на часы.

— Десять минут одиннадцатого. У меня еще больше полутора часов! Каким-то будет этот ребенок?..

Он выпрямился и вытащил из кухонного шкафа низкую кастрюлю, горшок, потом из застекленного отделения вынул бутыль растительного масла и муку, из ящика — деревянную ложку, и все это по очереди отнес к плите. Взбодрил огонь.

— Сперва приготовлю на утро суп, а пока он варится, почищу картошку. Другого у нас ничего нет, сделаю картошку с красным перцем и салом, приправлю галушками… Если добавить еще маринованного луку, кислого будет вполне достаточно, картошки положу немножко побольше — и картофельный салат готов…

Он поставил кастрюлю на кружок плиты и налил в нее масла. Открыл стоявший у стены большой сундук, набрал маленькую корзиночку картошки и сел возле плиты на стульчик. Принялся чистить. Очистив несколько картофелин, встал, налил полный горшок воды, масло уже разогрелось, он заправил в него муки и стоял ждал, пока заправка не покраснела. Вынул две головки лука, очистил и положил в суп.

К тому моменту, когда он кончил чистить картошку, суп был готов. Он отставил кастрюлю на край плиты и бросил в нее соли. Очистил еще несколько луковиц, достал новую кастрюлю, налил в нее постного масла и накрошил луку. Когда масло разогрелось, надел фартук и принялся за приготовление галушек. Стоя перед буфетом и быстро действуя деревянной ложкой, замесил в глиняной миске тесто. Заслышав шипенье кипящего масла, вернулся к плите, бросил в кастрюлю мелко нарезанное сало и помешал деревянной ложкой, чтобы все содержимое равномерно подрумянилось. Потом положил красного перцу, всыпал вымытую картошку и прикрыл кастрюлю крышкой. Когда он наделал из теста галушек и закончил стряпню, время подошло к половине двенадцатого. Он подмел и вымыл на кухне пол. Присел и закурил сигарету. Делал затяжки, молча глядя перед собой. Потом снял фартук, налил воды, помыл руки. Подошел к окну и вынул из пенала красный карандаш. Сев за стол, пододвинул к себе аккуратно сложенную стопку тетрадей, обернутых в синюю бумагу.