Джейми Форд - Отель на перекрестке радости и горечи Страница 26

Генри послушал какое-то время, потом помахал рукой Шелдону и двинулся прочь, а Шелдон продолжал дуть в саксофон.

На полпути к дому, уже в китайском квартале, вдали от вокзала и солдат, Генри снял значок и сунул в карман.

У цветочного ларька он остановился и купил маме гемантус.

28

Альбом 1986

В полутемном подвале отеля «Панама» Саманта сдула пыль с обложки книжицы:

— Взгляните!

Помощники из Саманты и Марти получились так себе. Они задерживались на каждой мелочи, во всем искали смысл — историческую ценность или хотя бы причину, почему та или иная вещь очутилась здесь, будь то какие-то документы или засохший цветок.

Генри объяснил, что многое, чем дорожили японские семьи, было распродано за гроши в те суматошные дни перед всеобщим исходом. Хранить вещи было негде, и никто не мог поручиться за их безопасность. К тому же люди не знали, когда вернутся. Однако многие из находок представляли ценность — фотоальбомы, свидетельства о рождении и браке, машинописные копии въездных документов. Даже дипломы Вашингтонского университета в аккуратных рамках, в том числе несколько докторских.

В первый день поисков Генри изредка брался листать альбомы, но вещей было столько, что поневоле пришлось сосредоточиться на главном. Если отвлекаться по пустякам, на поиски уйдут недели.

— Вот это да! Взгляни на альбомы! — крикнул Марти из другого конца гулкого подвала. — Пап, иди сюда, посмотри!

Все трое уже два часа искали старые пластинки. Его несколько раз подзывали поахать над грудами безделушек, самурайским мечом, чудом избежавшим конфискации, и чемоданчиком старых латунных хирургических инструментов. Генри порядком устал от этих открытий.

— Что там — пластинка?

— Нет, альбом с рисунками. Да не один, а целая коробка, иди посмотри!

Генри отложил бамбуковый игрушечный пароходик, который достал из старого кофра, и, натыкаясь на ящики и баулы, поспешил к сыну:

— Дайте, дайте взглянуть…

— Не торопись, тут целые залежи, — рассмеялся Марти.

Генри взял в руки тоненький альбом — черная обложка покоробилась от времени. Внутри оказались наброски японского и китайского квартала. Волнорезы, уходившие в глубь залива Эллиот-Бэй. Рабочие консервных заводов, паромы, цветы на рынке.

Наброски были сделаны на скорую руку, кое-где стояли пометки — место, время. Подписи художника Генри нигде не нашел.

Марти и Саманта, устроившись на чемоданах в круге света от одинокой лампочки, тоже листали альбомы. Генри не сиделось на месте. Стоять спокойно он тоже не мог.

— Откуда это — из какой стопки?

Марти показал, и Генри стал шарить в ящике среди старых карт, холстов с набросками, принадлежностей для рисования. И тут Марти его окликнул.

Генри обернулся и поймал недоуменный взгляд сына. Марти смотрел то на рисунок перед собой, то на отца. Саманта тоже как будто растерялась.

— Папа! — Марти разглядывал отца, словно впервые увидел. — Это ты?

Марти протянул альбом. Карандашный набросок: мальчик, сидящий на ступенях здания, грустный, потерянный.

Генри будто столкнулся лицом к лицу с призраком. Он замер, глядя на рисунок.

Марти перевернул страницу. Еще два портрета, не столь подробные, но явно тот же мальчик. На последнем лицо крупным планом, совсем еще детское. И подпись внизу: «Генри».

— Это ведь ты? Я помню твои детские снимки.

Генри сглотнул. Провел по странице пальцами, чувствуя вдавленные штрихи. Перевернул страницу и обнаружил сухую веточку вишни с ломкими цветами — останки некогда живого.

Генри закрыл альбом и кивнул сыну.

— Смотрите, что я нашла! — вскрикнула Саманта, выныривая из коробки, в которой обнаружились альбомы. — Пластинка!

В пожелтевшем конверте лежала пластинка на семьдесят восемь оборотов. Саманта протянула конверт Генри. Пластинка оказалась вдвое тяжелее нынешних, но почему-то прогнулась у него в руках. Даже не вынимая ее из конверта. Генри понял: разбита. Генри открыл конверт, и пластинка переломилась пополам — две половинки, скрепленные этикеткой. На дне конверта темнела мелкая виниловая крошка. Генри осторожно достал обломки пластинки — черный винил блестел как новый. Ни царапины на дорожках. Положил пластинку на ладонь. При свете лампы на краешке винила стали видны отпечатки пальцев. Маленькие, детские. Генри накрыл их ладонью, сравнил со своими, погладил этикетку. «Оскар Холден и Полуночники», «Прогулка бродячих котят».

С тихим вздохом он опустился на старый деревянный ящик. Как и многое в жизни, о чем он мечтал, пластинка досталась ему подпорченной, с изъяном. Как и его отец, и брак, и вся его жизнь. Но Генри был счастлив — он нашел то, что искал. Он надеялся, и надежды сбылись. И неважно, что пластинка разбита.

29

«Увадзимая» 1986

Генри стоял рядом с Марти, опершись о капот его «хонды», на автостоянке у продуктового магазина «Увадзимая». Саманта отправилась в магазин кое-что купить: вызвалась приготовить им ужин-ужин по-китайски. Что она пыталась доказать, Генри не совсем понимал, да и неважно. Ему было все равно, что она приготовит, хоть хуэвос-ранчерос[14], хоть петуха в вине по-бургундски — он был бы одинаково доволен. За поисками в подвале отеля «Панама» он начисто забыл про обед. Теперь время шло к ужину, и Генри, усталый и счастливый, изрядно проголодался.

— Жаль, что твой священный Грааль оказался разбитым. — Марти как мог старался утешить отца, но тот, к его удивлению, пребывал в прекрасном расположении духа.

— Я ее нашел, это главное…

— Найти-то нашел, но слушать нельзя. Плюс она ничего не стоит, коллекционной ценности не представляет.

Генри глянул на часы: когда же вернется Саманта?

— Цену определяет только рынок, но рынок не определит ее никогда, потому что я бы ни за что ее не продал, будь она хоть новенькая. Я мечтал ее найти много лет. Десятки лет. И наконец нашел. Уж лучше найти разбитую, чем потерять навсегда.

Марти неуверенно улыбнулся.

— «Но лучше потерять любовь…»

— «…чем жить, любви не зная», — закончил Генри. — Согласен, близко к тому.

Генри и Марти в тот день перерыли все чемоданы и коробки рядом с той, где нашлись альбомы и старая пластинка, но ни один чемодан не был помечен. Генри попалось несколько оторванных бирок с именами, в их числе бирка «Окабэ» поверх кипы журналов. Веревочки с бирок, видимо, давно похитила мышь или крыса. В ближайших коробках оказались в основном кисти и краски. Скорее всего, они принадлежали Кейко или ее матери. Завтра или через день он продолжит поиски. А на сегодня достаточно.

— Так что за коробку мы везем? — Марти указал на деревянный ящичек с альбомами на заднем сиденье «хонды-аккорд».

Миссис Пэттисон разрешила Генри взять на время альбомы и рисунки, когда он показал портрет со своим именем, только попросила вернуть, чтобы их занесли в каталог, а историк сфотографировал. Старая виниловая пластинка Оскара Холдена тоже очутилась в коробке, незаметно для всех, — она же разбита, и цена ей грош, так? И все же Генри мучила совесть, несмотря на уверения Марти, что правила иногда стоит нарушать.

— Это альбомы моего лучшего друга, военной поры.

— Друга-японца? — сказал Марти почти утвердительно.

Генри кивнул, перехватив понимающий взгляд сына. Но грусть, мелькнувшая в глазах Марти, осталась ему непонятна.

— Яй-Яй, наверное, был вне себя, когда узнал?

Генри всегда восхищало умение Марти жить сразу в двух мирах — в мире китайских традиций и в современной Америке. Быть не просто современным, а передовым. Марти вел компьютерный журнал химического факультета — и до сих пор величал деда традиционным почетным титулом, Яй-Яй (а бабушку — Инь-Инь). Но опять же, бабушка, отправляя Марти письма в колледж, всегда писала: «Господину Мартину Ли»; формальности соблюдали оба.

— Твой дедушка был тогда занят, вел войну на двух фронтах — здесь, в Америке, и в Китае.

Ах да, ведь сын не знал и половины всего!

— Кем же был твой друг? Где вы познакомились?

— Не он, а она. Девочка. Звали ее Кейко. Нас было всего двое цветных ребят в частной школе для белых, вот мы и подружились. Родители стремились вырастить из нас американцев — и чем быстрей, тем лучше.

Генри улыбнулся про себя, глядя, как сын встрепенулся.

— Давай разберемся. Ты дружил с девочкой-японкой — во времена дедушкиной домашней культурной революции? То есть… — Марти был явно озадачен, если не потрясен признанием отца. — Ты был… влюблен в нее? Понимаю, это не так просто обсуждать с сыном, но я должен знать. Ведь родители уже тогда подыскали тебе невесту… мне так казалось по рассказам о вашем с мамой знакомстве.

Генри окинул взглядом Саут-Кинг. По бульвару прогуливалась самая разношерстная публика — люди всех слоев общества, всех цветов кожи. Китайцы и японцы, лаосцы, корейцы и, конечно, множество белых. А также всевозможные «хапа» — так называют на тихоокеанских островах полукровок. Людей, в ком всего понемногу.