Андрей Кутерницкий - Первая женщина Страница 26

Море шумит и катит волну за волной. Море велико, и берег широк. Здравствуй, новое место моего жительства! Здравствуйте, новые улицы и дворы! И мне, захлебнувшемуся штормовым норд-вестом, запрокинувшему к облакам лицо, чудится, будто весь остров покачивается под моими ногами.

Комната, в которой я должен был жить с матерью и Аркадием Ахмедовичем, оказалась просторной, светлой, угловой, на четвертом этаже углового же дома, – одна стена его выходила на проспект, а другая на Седьмую линию. В комнате были большие окна, высокий потолок и, главное, угловой эркер. Я прежде не знал слова «эркер». Он имел три окна: два узких – по сторонам и одно громадное из сплошного стекла – впереди. Он был словно крохотная стеклянная комнатка, и из него хорошо было видно и линию в оба конца, и проспект с ползущими внизу машинами, а если смотреть вдаль – то крыши домов, трубы, антенны, глухую кирпичную стену табачной фабрики. И я, впервые войдя в него, сразу почувствовал, что здесь будет мое место в новом моем доме.

Эркер нависал над перекрестком, как капитанский мостик над палубой океанского лайнера. Внутри него я поставлю стол и буду делать уроки, отсюда буду смотреть на перекресток. Мне всегда нравилось рассматривать людей сверху, наблюдать за ними с большой высоты. Если бы только не было здесь чужого Аркадия Ахмедовича! Как мне не хотелось с ним знакомиться, жить рядом, есть за одним столом, слышать его голос, видеть его пиджаки и перекинутые через спинку стула брюки и знать, что он здесь же, где я, спит в одной постели с моей матерью и уже одним этим мне неприятен! И меня охватывала прежде не знакомая мне жалость к моему отцу, который всегда был так молчалив, несчастен и так далек от меня, и которого все же, теперь я понял это, я тайно любил. И как будто мать услышала мою просьбу: она подошла ко мне со спины, ступила в эркер, встала рядом со мной, когда я смотрел на далекий светлый закат, и вдруг сказала:

– Ты, наверное, думаешь, что это за человек, который будет вместе с нами. Это умный человек. Он тебе понравится. И надеюсь, ты ему тоже. С ним интересно разговаривать. Он много знает. Но эта комната останется только нашей с тобою. Я решила, и решила твердо: мне нужен другой муж, но другого отца тебе не надо. Я просто буду уходить к нему, жить тут и там. А дальше – посмотрим. У него отличная квартира, и он хорошо зарабатывает. Но у тебя здесь всегда будет чисто, уютно, будет сытная еда и свежее белье. И ты не будешь одинок. Я тебе обещаю.

Испытывая неожиданную радость оттого, что мне не только не придется жить бок о бок с человеком, к которому я уже заранее ощущал брезгливое чувство, но я буду жить один, без мамы, что теперь имело для меня большое значение, я все-таки с удивлением спросил у нее:

– Зачем же вы тогда разменяли нашу комнату и разъехались?

Она с минуту сосредоточенно молчала, не зная как мне ответить, и наконец, глядя параллельно моему взгляду, пожав плечами, сказала стыдливо и глухо:

– Не могла же я, живя в одной комнате с твоим отцом, уходить из дома на ночь. При его сумасшедшей, звериной ревности, даже учитывая, что официально мы разведены, это превратилось бы в сплошной кошмар. Мне страшно представить, какие картины ты мог бы увидеть и чем все это могло закончиться.

Она продолжала смотреть параллельно моему взгляду.

– Ты еще совсем мальчик. В жизни всегда кому-то больно, и счастье одних строится на несчастье других. Я тоже слишком долго была несчастна.

Внизу под нами темнело, а небо поверх крыш наливалось золотом. Мы стояли молча и смотрели на закат. Далеко в порту загудел пароход. День заканчивался. Сочетание темного и светлого делалось с каждой минутой глубже, насыщенней.

Вдруг сердце мое громко забилось, и кто-то произнес надо мной: «Всмотрись!» И на мгновение я увидел новый пейзаж моего бытия так, словно он и был та заветная страна, которая когда-то пригрезилась мне, – пейзаж перекрестка Седьмой линии и Среднего проспекта Васильевского острова с черными в сумерках силуэтами крыш и золотым небом над ними.

– Да, мой милый, – вздохнула мать. – И никто не придумал пока, как надо жить, чтобы всем было хорошо.

Она все еще стояла рядом, но я знал: она думает уже о своем, отдельном от меня и от этого заката.

Не помню, что снилось мне в ту первую ночь на новом месте: незнакомые блики света на потолке и стенах, новые звуки за прозрачными – еще не были повешены занавеси – окнами, – все тревожило меня, но засыпал я с удивительной мыслью о том, что куда бы ни переносилась по земной поверхности крохотная обитель, которую мы называем домом, жизнь человека непрерывна. И меня сладко мучило, то отпуская мое сердце, то нежно сжимая его, предчувствие чего-то великого, что скоро и мне предстоит пережить, – ведь это оно так зовет меня к себе, так загадочно влечет меня в будущее.

XVIII

Холодный ветер дул вторую неделю подряд. Давно улетели последние облака, и небо над городом раскинулось ярко и пусто. Солнце пылало в синеве, словно грозный атомный костер; от его белого огня все на земле было озарено резким болезненным светом. Густые тени на стенах домов и на асфальте лежали прямолинейно. Даже сам воздух в уличных коридорах потерял бензиновый привкус.

Вчера мать сказала:

– Что за погода в этом году! Впору осеннее пальто надевать. Одна надежда: бабье лето – впереди.

Третьего сентября, придя из школы, я включил электрический утюг и отпарил через мокрую тряпку брюки, с силой нажимая на ручку утюга, чтобы вертикальные складки были видны четко, потом начистил до блеска скороходовские туфли и выбрал из имевшихся у меня рубашек самую светлую, бледно-голубую в мелкую синюю крапинку. Я рассовал по карманам скудные деньги, которыми располагал, пачку дешевых сигарет, коробок спичек, напялил на себя шерстяной свитер и вытащил поверх его темного ворота светлый воротничок рубашки – мне показалось, так будет наряднее. Последняя мысль, мелькнувшая в моем мозгу, когда я, захлопнув квартирную дверь, бросился по ступеням вниз, была: «Каким я вернусь обратно?»

Приостановленная ветром с залива, река вспухла и была покрыта сверкающей пылью из мельчайших брызг. Маленький буксир, ныряя носом в волну, окружался разноцветными радугами. Я шел по набережной, и следом за мной, не отставая, шагал Кулак.

Десять дней его не было в моей жизни. Десять дней существовала только она. Даже сегодня ночью, когда я лежал в постели, глядя в темный потолок, и мои мечты, погружаясь в чуткий дремотный сон, незаметно обретали в нем иную реальность, у нее все еще не было мужа. Его карательный образ начал появляться в воздухе за стеклами, как только я вернулся из школы и стал отпаривать брюки. Именно в тот момент, вдруг взглянув на окно, я почувствовал его присутствие. Когда же я вышел из парадной, я уже явно ощущал на спине его взгляд. Я шел не оборачиваясь, чтобы таким образом выказать моим страхам презрение, но он, догадавшись об этой уловке, обогнал меня и исчез. И я понял: он хочет поймать меня в самый преступный момент, когда я наберу на диске номер служебного телефона его жены, чтобы я уже никак не смог оправдаться.

Телефонную будку я выбрал давно, – она стояла в тихом нелюдном месте. И сейчас тротуар возле нее был пуст. Когда я подходил, дверь будки рывком распахнулась, ослепив меня отраженным солнцем; дымчатая тень проворно скользнула из-за стекла перед самым моим носом. Я посмотрел вослед удирающему школьнику... И как во сне шагнул в тесную накуренную будку.

«Сейчас я впервые открою постороннему человеку тайну наших отношений, я назову ее имя», – со страхом подумал я и, запинаясь, громко произнес:

– Позовите Веру из третьего цеха!

За тысячами преград в далеком третьем цехе гаркнули:

– Брянцева на месте?

Мне стало трудно дышать.

– Алло? – спросила Вера.

Я молчал.

Я никогда не думал, что голос любимой женщины, даже услышанный из телефонной трубки, может так сильно взволновать. Как будто предо мной вновь появился лагерь и зазвучала мелодия Тревиса «Шестнадцать тонн».

Она тоже затаилась в ожидании.

– Это я, Вера, – наконец сказал я, улыбаясь.

– Ты знаешь, где находится швейная фабрика? – спросила она.

– Нeт.

Она объяснила мне.

– К четырем успеешь?

– Конечно!

– Тогда жди напротив фабрики. На другой стороне реки.

Выйдя на воздух, я достал сигареты и торопливо закурил. Я ничего не соображал, кроме того, что очень скоро увижу ее.

В назначенный срок я встал у чугунных перил на набережной реки Мойки невдалеке от однопролетного моста, по которому, гремя прицепами, непрерывной вереницей двигался в объезд главной магистрали города – Невского проспекта – неприличный для его великолепия рабочий транспорт: грузовики, автокраны, трейлеры, машины, вывозящие мусор. Шестиэтажное здание фабрики с громадными окнами, каких никогда не бывает в жилых постройках, возвышалось напротив меня над водой. Несмотря на яркий день, в окнах горели неоновые лампы. И увидев эти освещенные изнутри цеховые окна, я понял, что у Веры есть еще одна, совсем не известная мне жизнь, о которой я не подозревал прежде. Фабрика что-то насильственно прибавила от себя к ее знакомому женскому образу. Но одновременно я болезненно ощутил, как долго не видел Веру. Прожитые без нее дни слились сейчас в одно томительное чувство ожидания. Как она посмотрит на меня? Что скажет?