Нина Хеймец - Клуб любителей диафильмов Страница 26

«Меня видно насквозь», — думает Таня

— Мы тут немного постоим, а потом зайдем, — говорит Катя, — там совершенно пусто, в этом все дело. Если бы я тебя ждала дома, такого эффекта бы не было, я думаю. И, вот, мы заходим, а там темнота и тишина. Глаза мы завяжем вот этим — Катя взмахивает двумя белыми платками, словно фокусник: непонятно, как они оказались у нее в руках. А уши заткнем вот этим — Катя вынимает из кармана шерстяной кофты ватный комок. Цель игры — найти друг друга там, где никого нет. Выигрывает тот, кто первым другого обнаружит. Ты готова? Пошли.

Ты протягиваешь мне кусочек ваты и платок. Мы затыкаем уши. Завязываем себе глаза. До квартиры — лестничный пролет. Ты берешь меня за руку. Мы начинаем подниматься — медленно, стараясь не споткнуться о ступеньки. Я держусь правой рукой за перила. Наконец мы добираемся до площадки, поворачиваем направо. Я чувствую, как холод лестницы сменился теплом, а темнота приобрела другой оттенок — стала еще чернее. «Свет же не горит, в квартире» — вспоминаю я. Ты отпускаешь мою руку, я остаюсь одна.

Я стою, стараясь привыкнуть к тишине: мне сразу становится ясно, что именно это — самое главное, иначе просто не получится двигаться, будто пространство состоит в первую очередь из звуков, и лишь потом — из предметов. Может быть, дело в неплотно сидящих кусочках ваты, но мне начинает казаться, что тишина неоднородна. В ней есть провалы — если бы раздался

резкий звук, то именно там его бы, наверное, можно было услышать. Еще, мне кажется, что я слышу шорохи, и — звук шагов, очень легких. Это, наверное, ты ходишь — то ли ищешь меня, то ли прячешься. Но потом шаги стихают.

— Где ты? — кричу я, — Катя, ты здесь?

Собственный голос доносится издалека, как будто темнота останавливает не только движение, но и время, и то, что я произношу, можно услышать лишь потом, когда достигнув краев темноты, голос вернется — глухой и постаревший. «Вата! — вспоминаю я, — у нас же в ушах вата, и ты меня не слышишь». Я делаю шаг вперед, потом другой, третий. Я вытягиваю руки в стороны. Я больше не зову тебя. Мои руки стали тонкими, как нити. Известно, где их начало, но больше ничего неизвестно — они уходят в темноту. Я слышу ее. Погашенная лампа звучит как крылья бабочки. Письменный стол — как будто в отдалении глухо бьют в барабан. Картина на стене — едва слышный звон колокольчика. Я слышу дождь, слышу, как в проводах течет ток, слышу, как сгущаются тучи, слышу море в игольчатых раковинах, слышу, как мчатся поезда, и семафоры зажигаются на их пути, как бы далеко они не ехали — за тысячи километров, в сумерках, в безлюдном стынущем пространстве. Я иду, раскинув руки.

Темнота меняет свой оттенок, становится светлее. Я останавливаюсь, мне нужно отдышаться. Шумы исчезают, разве что тиканье будильника слышно, да дождь за окном. Я стягиваю с глаз платок. Ты смотришь на меня. Я этого не слышала, но мне кажется, что ты плачешь.

Почему ты включила свет?

Ты говоришь: «Я ходила по квартире, и сначала тебя даже не искала. Мне просто было интересно, какова темнота на ощупь. Она очень разная, знаешь. А потом я вспомнила, что нам ведь нужно друг друга искать. И я даже позвала тебя, забыла, что у нас в ушах вата, представляешь. И ты, конечно, не ответила. И тогда — на меня, наверное, темнота подействовала — тогда я подумала, даже не подумала — почувствовала, что тут никого нет, понимаешь? Никого нет».

Я подхожу к тебе, беру тебя за руку.

Я есть, — говорю я, — и ты есть.

Пингвин

В нарды удалось немного отыграться, но с шашками не везло совершенно. И в «дурака» — из пяти конов только один удачный. И в шахматы у него выиграть, тоже никак не получалось. Он умел так — движутся фигуры, наступают размеренно, даже скучновато как‑то. И вдруг пешка — где‑нибудь на краю доски оживает, будто ей тоже скучно стало, и всю игру перекашивает, и всё, и подловил он. Долг продолжал расти, ежедневно.

А началось все почти случайно. Я зашла к Димке в гости. Мы пили чай с пирогом, который его мама испекла. А потом стали играть в карты. Нам быстро надоело, и тут Димка сказал, что это все вообще несерьезно, и что нормальные люди играют на деньги, и что так гораздо интереснее. Мы попробовали играть на деньги, и я стала проигрывать. С каждой новой игрой я надеялась исправить положение, и становилась должна Димке все больше и больше. Пятьдесят копеек, рубль, пять рублей, и, наконец, в тот чертов день — двадцать пять. Двадцать пять рублей. Немыслимая сумма.

— Знаешь, я, наверное, куплю себе удочку, — говорил Димка, — Спиннинг. С катушкой. Буду ходить на речку в Измайловский парк, на рыбалку.

«Где же взять эти деньги, — думала я, — где же мне их взять? Столько мне никогда не скопить. Можно, конечно, отдать Димке мои марки — шесть самых любимых, цветных, с локомотивами. И ту, особенную, выцветшую — с солдатом в пилотке и датой — 1942. Но я останусь должна столько, что это все равно ничего не решит».

— Не нужен мне этот спиннинг, — решал он спустя пару дней, — сдалась мне эта речка, тащиться туда. Я, пожалуй, подожду, пока ты мне еще проиграешь, и куплю себе велик, складной. Очень удобно. Приехал, сложил его, и места он не занимает. А? Что ты на это скажешь?

«Что же мне делать? — думала я, — что же мне предпринять?»

В тот вечер мы пошли на крышу. Димка ее нашел.

— Я знаю тут классное место, — сказал он, — туда никто не ходит.

Через дорогу от нашего двора начинался квартал, который строили пленные немцы. Его так и называли «Немецкий городок». Но красные двухэтажные домики начали сносить, а образовавшиеся пустыри застраивали панельными домами — в шестнадцать этажей и в восемнадцать. Мы вошли в лифт. Он был новеньким, пах клеем и пластиком. На стенке висело зеркало. Я смотрела на наше отражение. Димка был на год старше меня, но ниже меня ростом. Его тринадцати ему никто никогда не давал. Никто не верил, что он уже в седьмом классе.

— Там должно быть открыто, — сказал Димка.

Лифт поднялся на последний, восемнадцатый этаж и остановился. Мы поднялись по лестнице. Дверь была широкой, обшитой металлом. Мы навалились на нее, она тяжело поддалась, даже не заскрипев на смазанных петлях, и мы оказались на крыше. Уже почти стемнело, и на трубах химзавода, в трех кварталах от нас, зажглись красные огоньки. Дом обступали шестнадцатиэтажки, почти во всех окнах горел свет. Но здесь, на крыше, у взгляда была свобода выбора. Можно было не замечать их, метнуться, выскользнуть из светящихся решеток, перескочить подступающую с востока туманную громаду Кусковского парка — лишь секунду задержаться над ней, не узнавая тот парк, где однажды, много лет назад, мы с бабушкой увидели двух лосей, и где белки, если присесть на корточки и замереть, сдерживаться, не шелохнуться, подбегали к раскрытой ладони, хватали цепкими лапками сырой от впитавшегося пота орешек и, отскочив в сторону, на безопасное расстояние, закапывали добычу в прелые листья. «Они готовятся к зиме», — объясняла мне бабушка. За парком, за крышами многоэтажек светились огоньки — красные, белые, голубоватые. Сигнальные огни высотных зданий, прожектора, окна далеких домов, фонари — взгляд метался от одной мерцающей точки к другой, не в силах выбрать направление, задержаться, сфокусироваться. Так лилипуты, накинув на Гулливера тысячи ниточек, лишили его возможности спастись бегством.

«Смотри, как здорово!» — сказал Димка. И вдруг, разбежавшись, прыгнул на опоясывающую крышу бетонную ограду.

— Что ты там застыла? Иди сюда!

Он взмахнул руками и, неловко изогнувшись, прыгнул назад, спиной по направлению к центру крыши, оступился, упал и, тут же поднявшись на ноги, снова вскочил на бортик. И — спрыгнул на крышу. Потом опять — на бортик. Как будто кто‑то прокручивал взад — вперед один и тот же кадр.

— Что ты делаешь? — закричала я ему, — пожалуйста, слезь оттуда! Не надо!

Но Димка, казалось, не слышал меня. Он продолжал прыгать.

Я подошла к краю крыши и легла животом на ограду. Она была мне по пояс. В ширину — примерно метр. Ткань свитера легко пропустила исходившую от бетона прохладу. Я подтянулась к краю ограды. Падающее тело еще продолжало бы бессмысленно сопротивляться, а взгляд, даже не попытавшись ни за что уцепиться: ни за окна, ни за провода, ни за ветки — устремился вниз, в открывшуюся шахту, и выхватил внизу, на самом ее дне, точно под нами, пятачок — козырек подъезда, поворот тротуара, припаркованный грузовик.

— Взлетаааая! Выше еееели! — орал Димка — Не веееедая преград! Блин, как они делают это свое сальто?

Я сползла на крышу, села, прислонившись спиной к ограде. Высота перестала ощущаться. Передо мной была знакомая железная дверь. Даже ветер не чувствовался, если сидеть так.

— Давай уйдем отсюда, прошу тебя — говорить громко не было сил, но Димка вдруг услышал меня и остановился.