Александр Половец - Мистерии доктора Гора и другое… Страница 26

Тем временем в Америке эти мотоциклы давно оказались причислены к антикварным, цена их из года в год поднималась и теперь доходила до величины, сопоставимой со стоимостью нового автомобиля престижной модели. Значит, оставалось только мобилизовать российских друзей на поиск и, щедро оплатив их труд (а щедрость в российском понимании в тот год, для живущего в Америке, была совсем не разорительна), получить мотоциклы и отреставрировать их. Ну, а дальше — сами понимаете…

Володька идеей загорелся. Теперь ему предстояло в новых условиях проявить способности, в свое время выведшие его на солидный служебный уровень — в заместители директора института, в Государственный комитет по науке, и, наконец, в манящий Рачихина своими необычными возможностями кинематографический мир. Правда, здесь не было сопутствующих Володькиной карьере обстоятельств, создаваемых тогда его влиятельными друзьями. Но были другие обстоятельства — и другие друзья. Все снова становилось возможным. И вдруг — кашель…

Время для Володьки как бы сжалось, оно явно становилось короче, и Володька ощущал его исчезновение настолько физически и обостренно, что начальное удивление этим наблюдением вскоре сменилось чувством, близким к ужасу перед наступающим на него — неведомым и неотвратимым. Особенно это стало заметно при визитах к врачам: они теперь были регулярными, и каждый раз, переступая порог кабинета, Беглый ловил себя на мысли, что он был здесь только что, а вовсе не неделю или три дня назад, и вот так же подмигивал пропускавшей его в комнату миловидной филиппинке в коротком, оставляющем открытыми смуглые колени, служебном халатике.

Владимир Рачихин в госпитале с только что вышедшей книгой о нем

Автор и герой. Последняя глава еще не дописана…

В этом доме жил…

…и здесь умирал Владимир Рачихин

К последнему пристанищу

Только что, казалось Володьке, он здоровался с доктором и выслушивал, не все понимая в английской скороговорке, произносимые нарочито бодрым голосом приветствия. Ну, конечно же, только что он заходил в эту комнату. А где же тогда вся неделя? Где она? В следующий визит все в точности повторялось. И в следующий…

Он стал ловить себя на том же ощущении, когда с зажмуренными, еще полными сна глазами, на ощупь пробивался утром к двери, ведущей в уборную… и чуть позже, когда разбивал о край сковородки скорлупу крупных желтоватых яиц: казалось, только сейчас он, не отходя от плиты, съел ставшую его постоянным утренним блюдом глазунью и запил ее некрепким чаем. Вот только сейчас…

В эти дни вышла книга, на титульном листе которой в хитроумном коллаже, выполненном известным в русском зарубежье иллюстратором, была помещена его фотография. Володька ждал этого дня почти как начала новой, еще одной, подаренной ему жизни. Появлению книги предшествовала публикация в Нью-Йорке — почти полный текст повести о нем был помещен в нескольких номерах выходящей там русской газеты. А теперь вот — книга.

Прижимая томик к груди, он охотно фотографировался со стоящим рядышком автором в коридоре больницы, где он в эти дни проходил дополнительный курс облучения. Книга означала еще и возможность написания по ней сценария фильма, при постановке которого ему непременно отводилась бы главная роль — сыграть самого себя. Эпизоды, сыгранные им в порнофильме, вселяли теперь в Володьку уверенность, что себя-то он сыграет лучше любого актера…

Умирал Рачихин мучительно. Он задыхался — легких в нем почти не осталось, и каждый раз, отводя ото рта раструб, которым заканчивалась прозрачная трубка, идущая от кислородного баллона, он раскатисто отхаркивал в бумажные полотенца обрывки еще недавно живой плоти и потом, покрытый крупными каплями пота, подолгу лежал с закрытыми глазами.

Посетители, которые в эти, последние часы Беглого, приходили к нему по многу раз в день, смущаясь отводили взгляды, стараясь не видеть агонии недавно еще такого крепкого и красивого тела, превращавшегося в обтянутую бледной пергаментной кожей мумию. Только глаза продолжали жить на его лице — независимо от всего остального: они требовательно ловили взгляд собеседника и с удивительной силой подолгу в упор смотрели в его зрачки, будто проникая внутрь, узнавая мысли и устанавливая с ним немую, но очень прочную связь.

«Куколка его зовет — он задыхается, как она тогда под водой…» — шептались в коридоре подруги приятелей, навещающих Беглого. Скорее — бывших приятелей, наверное, еще потому, что не только личные дружбы, но, вообще, связи, удерживавшие их вместе в, казалось, крепко сколоченной компании, с болезнью Володьки начали слабеть и вскоре почти полностью распались.

Несколько раз его увозили на новые и странные процедуры: там, в госпитале, Володьку помещали в металлический, окутанный множеством трубок, цилиндр, закрывали его и накачивали в цилиндр смесь каких-то газов.

После одной из таких поездок обратно Беглого не привезли.

Хоронили Рачихина на совсем новом кладбище, где и могил-то почти еще не было; в разных концах сравнительно небольшой площадки, задрав к небу железные руки, стояли какие-то механизмы — то ли для рытья ям, то ли для опускания в них гробов с усопшими.

Что запомнят пришедшие сюда, чтобы проститься с Беглым? Наверное, то, как в церкви, перед отпеванием, кто-то подробно, с рисунками, объяснял дорогу до этой окраины города. И потом, когда шла служба, вспомнится, наверное, им суетливо перебегающий в разных направлениях церковь некто — небольшого росточка, в пузырящихся на коленях парусиновых штанах. В его руках то и дело вспыхивал резкий свет дешевого фотографического аппарата, но никто почему-то не отогнал его в сторону — даже когда, сразу после отпевания, он, из-за плеча целующей лоб Рачихина Жени, прицеливался, ловя в видоискатель крупный план лица усопшего.

Еще запомнят они, наверное, как гроб с телом Беглого сносили вниз — той же лестницей, по которой недавно его, живого, спускали в коляске друзья… И как двое полицейских, раздав черные бумажные знаки, облегчающие участникам похоронной процессии проезд по городу, оседлали мотоциклы — один впереди колонны, другой в конце, — чтобы сопровождать ее движение по городу до самого кладбища.

Автомобилей в процессии оказалось неожиданно много — приехали и те, кто едва знал Беглого, но почему-то сочли правильным быть сегодня здесь.

Могила Рачихина была уже готова к тому, чтобы принять его. Сбоку от нее распласталась цементная глыба, которая сейчас должна была стать его последней в этом мире крышей. Когда ее сдвигали на яму, принявшую уже гроб с телом Володьки, высоко в небе, до того совершенно пустынном и безмолвном, раздалось едва слышное жужжание: задрав голову, можно было видеть там кажущийся совсем крохотным самолет, почему-то совершавший высоко-высоко над кладбищем круг за кругом.

Потом, нарисовав в небе последнюю петлю, он взял курс куда-то на юг, в сторону Мексики, и вскоре совсем исчез из виду.

Октябрь 1993

…и другие

Выбор

Биографическая справка

Чернов Михаил, 1955 года рождения, русский, член ВЛКСМ, образование среднетехническое, с 1982 года — моряк Калининградской рыболовной флотилии. 28 января 1986 года попросил политического убежища в американском посольстве в Перу.

Пролог

День уходил. Вдоль улиц, обрывавшихся почти у самой полосы берега, стали зажигаться первые фонари. Убогие вывески голубым и розовым свечением неона обозначили пивной бар, булочную и чуть дальше — ресторан… А с противоположной стороны, от моря, вдруг задул сырой, порывистый ветер. Невысокие волны, через точно отмеренные промежутки времени, окатывали прибрежную гальку, с каждым разом все ближе и ближе подбираясь к слегка изогнутой по своей высоте стене парапета, отделявшего набережную от открытого моря.

Багровый диск солнца, казалось, падал в море, обозначив собою границу приблизившегося горизонта. Смотреть на него можно было почти не щурясь.

— Занятно, — размышлял Чернов, прислонившись к высокой спинке деревянной скамьи, словно забытой на самом неподходящем для нее месте — у подъезда к заброшенному складскому помещению, возле почти истлевших деревянных ящиков и прочего хлама.

— Вот он какой, латвийский город Лиепая… Гостиницы забиты, мест нет. Да и были бы — толку что, когда в кармане копейки.

Еще одна папироса сломалась в его руках.

— Друг, угости покурить! — Чернов оглянулся. Перед ним стоял пожилой мужчина. Казалось, он не был похож на русского. Его живот громоздко вываливался из поношенных парусиновых брюк, маленькие бесцветные глазки почти безразлично осматривали внушительную фигуру Чернова, брошенный им у ног рюкзачок.