Илья Беркович - Отец Страница 26

— Сашулька, — сказал вдруг отец, — ты что так дышишь? Што такой захеканый? Устал? А мы тут с дядей Гришей сидим. Наш, винницкий. Как твое ничего? Ну, иди, сынок. Иди, отдохни. Выкинь все с головы и спи. Час поздний.

Комната отключается. Саша выключает мобильник, откидывает одеяло и начинает, глядя в окно, представлять, что он русский купец из американского фильма, что он одет в серую, как облака, каракулевую шубу, черный фрак, а на булавке его галстука горит вот эта маленькая, твердая ночная звезда.

— А теперь я расскажу вам об электрошоке. Вернее, Вера расскажет.

— Какая Вера?

— Ну, Вера, с 33-го дома.

— Не знаю.

— Ну, Вера, как это ты не знаешь, в том подъезде живет, где Галина слепая с кошками. Неужели не знаешь? У нее муж такой толстый, Вася, его, когда они приехали, прозвали „еврей Вася“.

— Так он еврей или Вася?

— А тебе что с ним, под хупой стоять?

— Уже и спросить нельзя? Чего ты такая злая? Личная жизнь неустроенная? У меня тоже неустроенная.

— Ты закроешь, наконец, форточку, или нет? Видишь, женщина уже вышла, хочет рассказать. Извините, вы Вера?

— Ой, девочки, я до сих пор, как вспомню, вся дрожу. У нас говорили: „Долго рассказывать, да слушать нечего“. Сижу я в шабат на скамейке. От моего дома ворота видны. Въехал трактор, а на нем — пожилой мужчина, я бы сказала — очень пожилой. Остановил рядом с подъездом, спустился, я заметила, что одет оригинально: в жилетке из овчины, шортах, кепочке, одно колено забинтовано. На поясе аж два пистолета и еще что-то, я не сразу рассмотрела. Обратился ко мне — честно вам скажу, не поняла, на каком языке, осмотрелся и пошел к 128-му дому, он вообще-то незаселенный, кроме тех квартир, куда черные, которые куру раздавали, незаконно вселились. Смотрю, этот мужчина остановился, размотал такой дебелячий кнут, а там на куче песка грелись Галинины кошки. Как, извините, щелкнет по куче — одна кошка по трубе аж на крышу банка взлетела, а он зашел в средний подъезд. Прошло буквально пять минут — посыпались стекла. Я думала — они его убивают. Хочется помочь пожилому человеку, но как я помогу. Вдруг распахнулась дверь, выскочили трое этих, черных, и наперегонки к воротам. За ними инвалид, алкоголик — он еще, между нами, с Людмилой жил, она его выставила — вывалился, на четвереньках уполз в кусты и спрятался.

Потом вышел молодой мужчина, он у них главный, вроде раввина, но такой худой — за швабру спрячется. Я посмотрела на него, и даже нехорошо стало: идет, плачет и рукой за шею держится. За ним этот старик с кнутом. Взмахнул кнутом — как ударит его по спине, а молодой мужчина вскрикнул, за спину схватился, пробежал несколько шагов — и снова медленно пошел. Я даже встала от ужаса и глаза закрыла — как бы и меня не огрел как свидетеля. Засватана дивка усим гарна. Но он на меня, слава Богу, не обратил внимания. Прошли мимо — у молодого мужчины вся шея в крови. Старик опять как размахнется, как ударит его, а тот опять пробежал несколько шагов и тихо пошел. Может быть, я неправильно скажу, но это даже не избиение, а казнь какая-то. Как раз они подошли к воротам, а по верхней дороге возвращались израильтяне из той синагоги. Остановились, и какие они все-таки бессовестные: стоят, смотрят, как у них на глазах буквально убивают человека — и хоть бы кто слово сказал. Потом старик вернулся, завел свой трактор, но я уже не стала ждать, поднялась домой.

Муж спрашивает: „Что с тобой?“, а я даже рассказать не могу, и у самой слезы на глазах. И знаете, самое страшное, у меня такое чувство, что этот молодой мужчина мог бы убежать, но не хотел. Как будто сам просил этого старика еще его ударить.

Саша Боцина первым выскочил за городские ворота и легко понесся в гору, оставив позади Дани и Француза, однако, сообразив, куда они, собственно бегут, сбавил обороты, дал друзьям лыжню, некоторое время трусил за ними, а потом перешел на шаг и, сделав пару дыхательных упражнений, спрятался за оливковым деревом. Ствол этого дерева был таким толстым, что если бы товарищи заметили, что Саши с ними больше нет, и оглянулись, они ни за что его не увидели бы.

Саша же прекрасно видел и слышал, как две черные фигуры добежали до полицейского участка и, схватившись за прутья ворот, начали трясти их и что-то кричать. При этом они все время оборачивались. Полицейский в будке долго не открывал, но все же нажал на кнопку. Ворота уползли в сторону. Фигуры съело. Досмотрев это жалкое кино, Саша сел на крышку люка. Счастье спасения заливало его медленно, как сытость.

Саша не боялся старика с кнутом и не злился на него. Он бы этого старика расцеловал — старик ведь их спас. Ну, хлестнул раз кнутом — большое дело. Шапка в квартире осталась — вот это жаль. Теперь не вернешься.

Вокруг шелестел мощный, вынесенный за скобки городских ворот пейзаж Южной Иудеи. Над низкими дубами, над задранными вверх, растопыренными черными ветками смоковниц медленно и низко летели рельефные облака. Склон был многократно сломан булыжными стенами заброшенных террас, что не мешало маленькому стаду коз перетекать его, жуя колючки. Пастух прошел мимо Саши, не взглянув на него прямо (в природе прямой взгляд означает агрессию), но боковым зрением четко оценил Сашино нетипичное местоположение и состояние. На ходу пастух то опирался на палку, то замахивался ею на коз, одет же был интересно: в белую, ниже колен рубаху. Голова его была повязана черно-белым, спадавшим на плечи платком. Платок этот напомнил Саше его собственный, белый, в широкую черную полосу шерстяной талит. Только у талита посередине была большая дыра, а по краям — кисти. Саша задумался.

Пастух и козы двигались к арабским домам. Ближайший дом чернел зарешеченными, без стекол и занавесок круглыми, квадратными и стрельчатыми окнами. Железные рыжие ворота мастерской на первом этаже были задраены.

Мы так привыкаем к разным „нельзя“, что и не задумываемся, почему, собственно, нельзя. И вдруг запрет отваливается, как корка с зажившей раны — и можно!

Саша снял шерстяной талит, оторвал от него кисти. Теперь это был не талит, а куфия. Саша окутал куфией голову и плечи и двинул к арабским домам.

По словам Веры из 33-го дома, израильтяне стояли и смотрели, как Стэнли избивал Ави кнутом. Вера ошиблась: кроме нее, шоковую терапию видел только сторож, без всякого выражения на усатом лице сидевший в будке у ворот. Может, и было выражение, но темное стекло его скрывало. Люди же, возвращавшиеся из верхнего квартала, из старой синагоги, что над могилой праведника, достигли городских ворот уже после того, как Стэнли последним ударом кнута вышвырнул Ави из города. Люди в первой группе были одеты одинаково. Выделялись панамками мэр и его заместитель, причем на мэре панамка была старая и выгоревшая, а на заместителе — совершенно новая.

Увидев Ави, который, обхватив голову руками, сидел на обочине шоссе, люди открыли рты, повернули в его сторону головы и продолжали машинально идти, все сильнее поворачивая головы назад и не закрывая ртов. Налетев на Стэнли, стоявшего в воротах, люди некоторое время смотрели на него, на кнут в его руке, пытаясь связать их с сидящим на обочине. Потом на лицах их появились ухмылки понимания: „Шабат шалом, Стэнли!“, — торжественно произнес мэр и протянул Стэнли руку. Стэнли медленно переложил кнут в левую и начал пожимать руки мэру, заместителю и всем остальным. Тут подошла вторая группа. В ней был некто в синем пиджаке с двумя рядами золотых пуговиц и человек, одетый по-хасидски. Увидев одетого по-хасидски, Стэнли мгновенно перехватив кнут в правую и размахнулся. Ему показалось, что изгнанный враг пытается вернуться в город.

— Стой! — закричал по-английски человек в пиджаке с золотыми пуговицами. — Это наш!

Родная речь остановила руку с кнутом. Стэнли повернулся и заковылял к своему трактору. Но человек в хасидском одеянии — это был Ехиэль, отпрыгнул на несколько шагов и почти побежал от ворот к банку, как будто его таки ударили.

Дальнозоркий Ехиэль еще с горы, от Могилы Праведника увидел черные фигурки врагов, бежавших к полицейскому участку. Теперь он понял, что случилось. У банка Ехиэль налетел на толстую белую женщину, перед которой на натянутом поводке парила плоская черная собака. Женщина не стала ругаться — она посмотрела на Ехиэля с негодованием, сменившимся брезгливой жалостью: человек нормальный не мог не заметить такого крупного объекта, как она. Они немного постояли друг против друга, женщина — думая, какие же они все-таки сумасшедшие, а Ехиэль — ни о чем не думая, а просто страдая от позора случившегося у ворот. Потом собака дернула поводок, женщина повлеклась за собакой, а Ехиэль понесся в другую сторону. Он несся мимо восточных кленов с зелеными шариками, мимо ряда отдыхавших машин, одна из которых, ситроен с ручной коробкой передач, очень дешево продавалась, мимо палисадника, украшенного жестяными кувшинами и чайниками, а также раковинами и унитазами, из которых росли цветы. Ничего этого Ехиэль не замечал, а только все сильнее страдал от позора своего полного поражения. На подходе к нашей синагоге, в узком свободном просвете его сознания мелькнул конский круп, передок телеги и голова в кепке. Ехиэль понял, что за ним приехали. Ребе прислал Никиту. Минуту он колебался — нет, все-таки нельзя уехать не простясь. Ехиэль вбежал в подземный бетонный коридор и сказал портрету над входом в синагогу: „Я знаю, что ты за мной прислал. Я только попрощаюсь — и поеду“.