Илья Беркович - Отец Страница 27

В синагоге оставались Шлойме, Миша и Коган. Шлойме у стены дочитывал молитву. На столе между Мишей и Коганом блестела ритуальная бутылка водки „Александров“, от многократных замораживаний и размораживаний похожая на мартовскую сосульку. Миша и Коган что-то обсуждали.

— Вот сейчас нам скажет специалист, — отчеканил Коган, увидев Ехиэля, а Миша просто улыбнулся. Шлойме повернулся к ним, не выпуская из рук молитвенника.

— Вот сейчас я вам скажу! — начал Ехиэль, садясь за стол и раскачиваясь, — слова Ехиэля, сына Авраамова, речение человека, увидевшего правду. Из дальних краев послал меня Учитель, из северных лесов направил меня. Беду своих братьев услышал сердцем, стон учеников в Святой Земле. Волшебного коня прислал за мной, воздушную колесницу отдал мне. Облаком пронес меня конь над морем, дождем опустил на прибрежный песок. Сквозь душные улицы в пределах Дана к прохладным горам доставил меня. Хотел Ишмаэль побить нас камнями — а мы как стрелы над ним пронеслись. Упали в древние пределы Давида, где трон псалмопевца семь лет простоял. Отсюда предков за грехи изгнали, но верили потомки, что вернутся домой. Две тысячи лет молили вернуть их, а стихли молитвы — вернул их Господь. Ишмаэль отступил, бросил копья, белые флаги вывесил на стенах. Потомки Давида отстроили стены, новой лозой засадили террасы. Днем молотили, ночью стреляли, вечером пели, ночью сторожили. Стали торговать с Китаем и Яффетом, в землях Хама копать алмазы. Продавали винтовки Шва и Сва, племена за Самбатиономучили войне. Железным птицам Нового Света глаза и уши лепили из мысли. Площади и рынки одели в белый камень, рынок над рынком — до самого неба. Рынок за рынком — до самого моря. Тысячи рынков — и на всех торгуют.

Скоро разжирели и стали брыкаться. Забыли работу в винограднике и в поле. Желтый раб работает в поле, желтая рабыня подвязывает лозы. Юноша вернулся с военной службы — едет на Восток поклоняться идолам. Девушка забыла скромность и стыд — целыми днями шляется по рынкам.

В каждом доме — шумная коробка, вместо стенки — хрустальная дверца. В каждой коробке — тысяча торговцев, кричат и пляшут, предлагают товары. Ругаются, дерутся, занимаются блудом. Муж вместо старейшин слушает коробку. Отрок вместо книги несет нож. Судьи живут во дворцах до неба, на птицах летают играть в кости. Забыли субботы, оставили праздники, к халдеям и касдеям идут за советом.

Где благочестивый, где преступный? Грешники оделись как благочестивые. Сплотились, объединились, пришли в город, едой и вином заманивают бедных. Позорят праведных, хулят их в народе, прозорливых бьют кулаком и палкой. Бьют судью, позорят начальника, место судьи покупают за взятку.

Сейчас и власть захватят над городом. Праведные смолкли, не знают, что делать.

Посланец Учителя не находит поддержки. Дряхлый старик приходит в город. Палкой выгоняет всех нечестивых. Грешники посрамлены, бегут и плачут. И праведные посрамлены, сидят и грызут ногти.

Люди смеются, скалят зубы: „Солдаты Учителя таились, как мыши, а дряхлый старик прогнал нечестивых!“.

Посланец Учителя покидает город.

Потому что вы — никуда не годные придурки.

Вот ты думаешь, что стал фокусником, потому что ты раввин, а я говорю, что ты стал раввином, потому что ты фокусник.

Ты думаешь, что ты коэн, и поэтому похож на жертвенного быка, а я говорю, что ты жертвенный бык, и только тем и похож на коэна.

А твоя молитва — блевотина Амалека!

Сказав это, Ехиэль вышел по гулкому коридору на улицу и сел в телегу. Никита смотрел на прозрачный кончик кнутовища. Когда кнутовище налилось красным, телега тронулась, мягко выехала на пустую субботнюю улицу, миновала две пустых, блестящих поцарапанным оргстеклом автобусных остановки и повернула к южным воротам. Напротив безлюдной тремпиады, под навесом из рваной синтетической мешковины, натянутой на четыре палки, согнувшись, сидел на раскладном стульчике дюжий краснолицый пророк и, примостив лист на фанерку, а фанерку на колено, писал. Листы шевелились у его ног, один дополз до асфальта. Пророк, записывающий в субботу, должен сообщить миру небывалое. Ехиэль подхватил с асфальта лист и начал разбирать шапку: „Заявление в отдел безопасности“. Ниже было нацарапано: Охранник отдела безопасности Руслан Кигельбаев угрожал убить меня. Я привык всерьез относиться к угрозам. Кроме того, охранником отдела безопасности Русланом Кигельбаевым было сделано по моей машине — микроавтобус даяцу — одиннадцать выстрелов боевыми…». Слово «боевыми» Ехиэль разобрал уже возле будки, откуда глянуло на них усатое чеченское лицо — видимо, это и был Руслан Кигельбаев. Ехиэль возвратил заявление междугороднему шоссе. Мимо тяжко просвистел грузовик, бумагу подхватило ветром и доставило в придорожный бурьян.

До первого указателя ехали бездумно, посмотрев же на него, Ехиэль тронул Никиту за плечо. Если верить написанному, дорога на Тель-Авив шла не по главному шоссе, а влево, мимо минарета. Если Ехиэль и Никита поверят написанному и повернут-таки налево, окажется, что за изгибом дороги с двух сторон прислонились к бетонным кубам двое в черной форме и беретах. Увидев телегу, они снимут с плеч автоматы и сойдутся, чтобы препроводить гостей в серое здание палестинской полиции, на втором этаже которого усатый с мясистой непроницаемой мордой, тускло блестящими черными глазами и золотым зубом попытается допросить их по-английски. Но и арестованные, и он сам будут слушать не друг друга, а крики под окном, выравнивающиеся в скандирование: ит-бах-эль-я-худ! топот по лестнице, крики у дверей, борьбу, и вот двери распахнутся, братья ворвутся в кабинет и у Никиты останется тридцать секунд, чтобы объяснить, что он — не еврей! Ништ юде!..

— Вот этот, этот еврей! Я не еврей! — потому что через тридцать секунд братья выкинут их из окна: братья стоят за справедливое исламское общество, каждый из собравшихся под окнами с кольями, железными трубами и прутьями должен получить возможность ударить врага хотя бы раз, но до конца справедливо не выйдет, и, даже когда тела гостей станут похожи на трупы раздавленных вездеходом собак, студентке университета Анаджах так и не удастся ударить ни разу, и она будет грустно стоять со своим тубусом на краю беснующейся толпы и думать, как много у нас еще недостатков, как далеко нам еще до справедливого исламского общества, и ее миловидное печальное лицо в черном платке будет снимать сидящий на столбе корреспондент CNN.

Что же Никита не кричит, не заверяет, что он не еврей? Чтобы начать кричать, что ты не еврей, надо быть евреем, а Никита никакой не еврей, зато он настоящий возница, он знает, куда ехать, и, взглянув на западню-указатель, проехал мимо него по главному шоссе. Мимо зеленых виноградников, желтых скал и серых ослов. Что еще здесь есть — небо? Летнее израильское небо — прозрачная клетка для страшного солнца, а самого неба как бы и нет. Есть застывшая зеленая рябь виноградных кустов, грузовик, со звенящим ревом несущий в кузове желтую скалу, худой осел на обочине, двое солдат у бронетранспортера, экстерриториальный рейсовый автобус, мастерская, где желтые скалы превращают в белые колонны, а окрестные деревья — в белые меловые кораллы, осел с вязанкой черных виноградных сучьев на спине, свежевырубленные светло-желтые террасы на одном склоне, белый каменный дом на другом, зеленые виноградники между ними, пыльные каски солдат у забора. От желтой обочины отделяются две худые желтые собаки. Собаки встают, ведут за телегой головами, а вдали уже видна вышка пропускного пункта. «Солдаты знают, что евреи в шляпах не ездят в субботу, — думает Ехиэль, — сейчас нас задержат до выяснения».

Ехиэль тронул Никиту за плечо. Рывок был сильным, они, как говорят на иврите, нашли себя на тель-авивской улице, между негром, который вез на переднем багажнике трехколесного велосипеда несколько рулонов ткани, и непрерывно гудящим маршрутным такси. Морщась от этого гудка, Ехиэль успел прочесть почти все меню уличного кафе «Вареники с картошкой». Кафе было полно веселых полупьяных стариков.

Субботы не чувствовалось.

Бритоголовый господин в черном костюме и галстуке бабочкой выходил из особняка с надписью «Общество защиты детей».

Такси сзади гудело.

Малиновый цветок бесстыдно таращил огромный позолоченный пестик.

Хозяин мебельного магазина, стоя у дверей, чесал живот.

Машины, как холестериновые бляшки, были припаркованы у тротуаров узкой улицы в два ряда, затор то и дело вызывал болевой гудок.

Теснота и духота разбавлялись не ветром, а какой-то другой тягой из невидимого окна — с моря.

Водитель такси за ними высунулся из окна машины и надсадно орал, пытаясь перекричать им же нажимаемый гудок.

Ехиэль не выдержал и опять тронул Никиту за плечо. Теперь они оказались на набережной, где было совершенно уже непонятно, чьей земли это край, по-каковски говорят между собой коричневые старики в шортах, кто эти полуголые, парами идущие навстречу друг другу. Французы? Итальянцы? Греки? Вот встретились две пары. Юноши по-армейски обнялись. Над коричневыми, с синими бабочками татуировок мулатскими плечами нависли брезгливые длинные лица польских евреев.