Терри Сазерн - Грустное кино Страница 26

– Это ради общего блага, – сказал тогда принц, – нашей гордой земли, нашего Лихтенштейна!

Суть соглашения заключалась в том, что гражданам Лихтенштейна не будет позволено посмотреть (или «испытать на себе», как гласил документ) упомянутый фильм, если только не с особого соизволения церкви, которое могло быть пожаловано лишь в самых исключительных обстоятельствах. Таким образом, граждане должны были быть защищены от любого тлетворного или иного влияния, какое мог оказать на них фильм, – но при этом, ясное дело, без всякой потери мощного притока туристских долларов, фунтов, марок, франков и тугриков, какое правительство рассчитывало привлечь. С другой стороны, классная западногерманская команда рекламщиков, которая была задействована, произвела оценку и решила, что это любопытное (возможно, уникальное) национальное «ограничение» соберет «миллион долларов на выпусках телеграфных агентств», а также «в десять раз психологически усилит запретный потенциал фильма, что составит определенный плюс в плане мотивации».

Взаимоотношения между кинокомпанией и главами церкви – а в особенности пожилым кардиналом фон Копфом – с самого начала были тонкими и деликатными. Худой, похожий на ястреба старичок, потомок прежней австрийской аристократии, фон Копф выказал предельное раздражение, узнав про эпизод с проститутками в катафалке. Не то чтобы он был человеком особенно суеверным, просто его представления о неподобающем были достаточно жесткими. Кроме того, по несчастливому совпадению, тремя днями позже ему также пришлось задействовать упомянутое транспортное средство – подобно карете «скорой помощи», одно-единственное в Вадуце, – использовав его для похорон своей горячо любимой матушки.

– Здесь все еще тепло от жара их омерзительно корчащихся тел! – горестно пожаловался кардинал и сверх этого побожился, что «зловонный смрад сала и мускуса все еще густо висит в воздухе, словно сама адская пелена». Человек гордый и эксцентричный, фон Копф тайно поклялся отмстить кинокомпании и прежде всего «главному Левиафану», надо полагать, имея в виду конкретного жирягу по имени Сид К. Крассман.

На данный момент, однако, единственное эффективное вмешательство кардинала ограничивалось его отказом кинокомпании воспользоваться шато шестнадцатого столетия, которое обнаружили Морти с Липсом и которому случилось принадлежать церкви.

– Он антисемит, – сказал Морти. – Вшивый хуесос-макаронник.

– Никакой он не макаронник, – возразил Липс.

– Он же, блин, католик! И уж точно не лягушатник!

– Не лягушатник, – согласился Липс. – Но он и не макаронник. Он фриц какой-нибудь.

– Думаешь? – задумчиво протянул Морт. – Ну, раз он католик и никакой не лягушатник, я его в злоебучие макаронники записываю!

– Погоди-ка, погоди… может, он фашист, господи Иисусе!

Это замечание просто восхитило Морти.

– Точно, блин! Он вшивый фашистский фриц, да еще католик! Можешь, Липс, свой лучший зуб на это поставить! – Он схватил телефонную трубку. – Пусть-ка Сид это проверит!

Еще одной вещью, возбудившей гнев кардинала, был клочок информации – точнее, как выяснилось, дезинформации, – который он получил в первый же день съемок. Так вышло, что двое его прихожан, средних лет супружеская пара, которая владела в городе ресторанчиком, получила концессию на поставку продуктов для кинокомпании. Супруги готовили киношникам завтрак и ланч в импровизированном кухонном фургоне, а также поддерживали горячими чайники и кофейники, которые были доступны в течение всего дня. Хотя на саму съемочную площадку им заходить не позволялось, они, разумеется, имели оказию видеть главных действующих лиц – а конкретно, Арабеллу и Памелу Дикенсен, – когда те проходили мимо кухонного фургона. Однако пара ни разу не видела женщин до производства с ними волшебной гримерной работы – а потому добрые супруги, понятное дело, не сумели узнать знаменитых кинозвезд и вместо них увидели (как они позднее доложили кардиналу) «двух местных девочек… которым никак не больше пятнадцати-шестнадцати лет».

Естественно, такое известие было, мягко выражаясь, не слишком хорошо воспринято фон Копфом. Кардинал отправился прямиком к принцу и представил ему самую что ни на есть резкую жалобу которая в конечном итоге поставила его в неловкое положение человека, обращающегося с непроверенными слухами как с доказанными фактами. Это свое положение фон Копф также поставил в вину Сиду и всем остальным – но главным образом Сиду.

2

Как за таинственной ночью, согласно общепринятому выражению, следует чудесное утро, так и темноглазая Арабелла отбыла из Вадуца всего за час до прибытия туда златовласой Анджелы Стерлинг и семнадцати предметов ее багажа.

Борис встретил Анджелу в большом «мерсе» с наемным шофером, тогда как Липс Мэлоун, управлявший микроавтобусом марки «ситроен», позаботился о багаже.

– Господи, как мне не терпится увидеть сценарий! – возбужденно воскликнула Анджела. – Судя по тому, что вы и мистер Крассман рассказали мне в Голливуде, он должен быть… таким смелым!

– Гм, ну да, нам бы хотелось так думать. По крайней мере, он… оригинальный.

– О да, конечно! Боже милостивый, какой фильм Бориса Адриана не оригинален?!

– Тони Сандерс тоже над ним поработал – ты с ним знакома, не так ли?

– О да, Тони просто чудесный – он написал сценарий одной из моих картин. Она столько всяких наград получила… – Тут Анджела вздохнула, одарила Бориса знаменитой по всему миру улыбкой отважной маленькой девочки и добавила: – Но ни одна из этих наград, естественно, не была «Лучшей актрисе».

В голубой мини-юбке, которая идеально подходила к ее глазам и заканчивалась на середине молочно-белых ляжек, почти того же цвета, что и ее зубы, Анджела была само очарование. Борис улыбнулся, затем протянул руку и сжал ее ладонь.

– Не волнуйся, Энджи, – серьезно сказал он. – Думаю, на сей раз тебе повезет больше. Это очень серьезный фильм.

– О, я знаю, знаю, – радостно воскликнула актриса. – И я просто сказать не могу, как высоко ценю такую возможность. – Она обеими руками сжала его ладонь, держа ее у себя на коленях – которые на самом деле, учитывая длину мини-юбки, представляли собой две голые ляжки, чуть выше незначительно прикрытые трусиками от Пуччи. «Совсем как алебастр», – подумал Борис, представляя их себе на фоне розовых атласных простыней приподнятыми над равномерно толкающими черными ягодицами. В то же самое время его удивила теплота и мягкость этих ляжек, прижатых к его ладони… совсем не как алебастр.

В то нью-йоркское утро, когда Анджела получила телеграмму от Бориса, где говорилось, что они готовы снимать ее эпизод, она первым делом побежала в Актерскую мастерскую сообщить своему гуру Хансу Хемингу чудесные новости.

Страстный, похожий на медведя венгр Ханс Хеминг и его необычная методика обучения актеров являли собой сразу и скандал, и спасение индустрии, центр круглогодичной бури дискуссий среди учеников и профессионалов сцены и экрана. На каждую персону, которая считала его авантюристом и шарлатаном – а таких насчитывалось немало, – можно было найти другую, убежденную в том, что он гений, даже мессия. В любом случае, две вещи были неоспоримы: во-первых, мастерской Ханса Хеминга ставилось в заслугу производство по меньшей мере дюжины самых знаменитых актеров; а во-вторых, его влияние на этих актеров и на других было колоссальным. Это в полной мере относилось и к Анджеле Стерлинг; даже будучи самой высокооплачиваемой кинозвездой в мире, главной приманкой билетных касс, она по-прежнему оставалась совершенно непризнанной как актриса. Находились люди, которые не только утверждали, что у нее нет ни грана таланта, но даже заходили так далеко, что использовали ее в своих обличениях Ханса Хеминга – приписывая его профессиональному интересу к ней статус окончательного доказательства его циничной лживости и художественной фальши. Со своей стороны, Ханс Хеминг настаивал на том, что в Анджеле Стерлинг он видит чистоту и субстанцию нетронутую, неограниченную.

– Возможно, это чистый лист, – любил говаривать он, – но лист тонкого пергамента.

Анджела, в свою очередь, преклонялась перед ним почти фанатично.

– Разве это не восхитительно? – воскликнула она сквозь слезы радости, показывая ему телеграмму.

– Я так рад за тебя, котенок, – сказал Ханс Хеминг, притягивая ее к себе. – Борис Адриан – великий художник. И это тот самый прорыв, которого мы так ждали.

– О, я знаю, знаю, знаю! – экстатически всхлипывала Анджела.

Затем Ханс Хеминг отстранил девушку на расстояние вытянутой руки и сосредоточил на ней мрачный взор.

– Слово предостережения. Как насчет киностудии – ведь у тебя с ней контракт, не так ли? А твой агент? Что, если он будет против?

Анджела явно изумилась.