Михаил Лифшиц - Почтовый ящик Страница 26

Было еще несколько эпизодов из того же ряда. Узнав о выходе статьи кого-нибудь из сотрудников лаборатории, Лина обязательно говорила: «Ну, это же в нашем сборнике, который никто не читает». Увидев на пальце сослуживицы потрясающей красоты колечко, купленное сыном-дипломатом на алмазной бирже в Амстердаме, Лина комментировала: «Вот, могут турки ширпотреб приличный выпускать! Что, не турки? Ну, значит, китайцы». Как-то Лину подвез сослуживец из другого подмосковного городка домой. Вместо того, чтобы ехать на двух электричках через Москву, тут сразу по прямой, от проходной чужого предприятия до подъезда своего дома. Очень приятно. Но Лина сидела в машине, и вместо того чтобы вести приличный разговор об автомобилях или о погоде, напряженно молчала. По дороге лопнуло колесо, и некоторое время ушло на замену. После смены колеса Лина расслабилась, заулыбалась. По приезде насмешливо спросила водителя: «Ну, и сколько мы ехали?» «Почти два часа» – ответил, посмотрев на часы, сослуживец. «Я так и думала, что на электричках быстрее», – с удовлетворением произнесла Лина. Не могла она чувствовать благодарности к этим мелким, не равным ей людям!

Каждое событие в жизни окружающих ее людей, стоящих, по мнению Лины, на несколько ступеней ниже нее на лестнице эволюции, Лина стремилась аттестовать как маловажное, даже если не понимала смысла происходящего. А если слышала серьезные возражения, то переставала воспринимать слова и тут же выбрасывала из головы новость. На каждого нового человека Лина жадно накидывалась с единственной целью – классифицировать его как малозначительного, навесить ярлык и поставить на полку в один ряд с прочими болванами. Вот и Сережа попал под классификацию. Когда не удалось доказать самой себе, что Сережа – болван, Лина обиделась на Сережу и перестала обращать на него внимание.

Размышления о недостойности окружающих ее людей и вскрытие подлых причин их поступков отточили ум Сталины Васильевны, сообщили ему определенную проницательность. Но проницательность эта имела однобокий характер. Лина легко обнаруживала низкие мотивы, лежащие в основе происходящих событий. Быстро выводила на чистую воду любого знакомого или незнакомого даже в том случае, если человек совершал нечто очень хорошее, симпатичное, героическое. Бывало, угадывала. Часто вслух сообщала, как о бесспорном факте, о легком сомнении, искушении, только поднявшемся со дна души другого человека, и тут же им самим совестливо загнанным обратно на дно. Человек был ни в чем не виноват, он сомневался лишь мгновение, потом отринул эти сомнения и поступил благородно. Но Сталина была неумолима и громогласна. Принижала благородный поступок, как очевидный и пустяковый, а возвеличивала вскрытые ей самой черные тайны души другого человека. С кривой усмешкой объявляла: «Я же понимаю, что он имел в виду!» Иногда, подтасовывая факты, говорила о вовсе не существовавшей подлости. Люди смотрели на Лину с удивлением и, в зависимости от характера, начинали оправдываться, или обижались, или решительно переставали иметь с ней дело, справедливо полагая, что в этом десятипудовом организме ничего нельзя ни подвинуть, ни изменить.

Истово вскрывая тайные мотивы, Лина часто не обращала внимания на явное, очевидное, простое и оказывалась в смешном положении, не понимая того, что было ясно всем. А уж отвлечь Сталину Васильевну от главного, заманить ее упоминанием того, что кто-то глуп, подл или чего-то не знает, было проще простого. Сталина Васильевна в таких случаях расслаблялась душой, задавала ироничные вопросы, смеялась и показывала толстым указательным пальцем. Увлекалась, одним словом.

Но жило в душе Сталины Васильевны одно большое и светлое чувство. Она обожала своего сына, музыкально одаренного мальчика. Каждый день, в час, когда тот возвращался из музыкальной школы, мама звонила ему по телефону и спрашивала что-нибудь вроде: «Ты ноктюрн играл?» Сын, наверное, подтверждал. «С настроением?» – спрашивала Лина и вся замирала в ожидании ответа. Мальчишка, наверное, подтверждал, что с настроением. Лина от счастья взлетала к облакам. В этот момент она могла даже принять обращенную к ней легкую шутку.

– Вот, Сталина Васильевна, поедете в Париж с сыном, – встревал Полоскин. – Не забудьте мне сувенирчик привезти.

Лина в ответ счастливо смеялась, сотрясаясь огромным телом. О поездке в Париж в «почтовом ящике» в то время можно было сказать только в шутку.

Что соединяло Сталину с Робертом, трудно сказать. Во всяком случае, ни на работу, ни с работы они вместе не ходили.

И вот гром среди ясного неба. Роберт – американский шпион. Сам предложил свои услуги американцам и несколько лет сообщал им известные ему секреты. Точнее, передавал фотокопии секретных институтских документов. Чтобы не попасться за фотографированием, Роберт отвозил документы домой и там в обеденный перерыв все делал. Придумал способ, как вынести документ за проходную на часок.

Первый отдел выдавал секретные документы под залог пропуска, чтобы кто-нибудь не забыл документ вернуть. На огромной территории института располагалось несколько корпусов. Каждый корпус обслуживался своим филиалом Первого отдела, так удобней. Роберт брал в одном филиале какую-нибудь маловажную бумажку и оставлял свой пропуск. Потом шел в другой филиал и получал документ, который интересовал иностранную разведку. Из второго филиала звонили в первый, получали подтверждение, что пропуск у Роберта там уже забрали, после чего вручали шпиону нужный документ. Перед обеденным перерывом Роберт возвращал ненужную бумагу, получал назад пропуск и оказывался и с пропуском, и с документом на руках. Возможны были и другие ходы, чтобы поработать дома с секретным документом, тоже не особо хитрые.

За предательство Роберт получал деньги, но тратить их боялся. Самой дорогой покупкой был автомобиль «Волга». «Пришли» на предприятие «Волги» из таксопарка после капитального ремонта. Которые получше, по шесть тысяч рублей, совсем раздолбанные – по три. Выделяли кадровым сотрудникам. Вот Роберту тоже досталась «Волга». Остальные деньги девать было некуда, и Роберт их хранил на даче, на чердаке. Иногда ему казалось, что он на грани провала, и скоро его возьмут. Тогда он ехал на дачу и начинал деньги жечь. Сколько-нибудь сжигал, потом становилось жалко. Через некоторое время, вместо сожженных появлялись новые купюры.

Но никто ни о чем не догадывался. Вышли на него оттуда, из Америки. Наша разведка узнала, что про нас известно американцам. По характеру утечки определили предприятие. Составили список лиц на предприятии, которые имели доступ к утекшим сведениям. Посадили засаду напротив проходной и стали следить за этими лицами: когда приходят, когда уходят, что приносят, что уносят. Рутинная работа дала результат, через месяц Роберта взяли. На допросах Роберт говорил то же, что своим товарищам-студентам, которым деньги не возвращал, мол, всех вас ненавижу. Ректор Авиационного института был прав. С женой Роберт, наверное, заранее условился на случай провала. Сталина сказала, что сама не шпионила, о деятельности мужа знала, но не донесла, потому что муж пригрозил убить сына.

Говорили, что шпионская деятельность Роберта принесла стране астрономические убытки, больше миллиарда долларов.

Роберта расстреляли. Сталине дали три года за недоносительство. Через три года она вернулась худая и вскорости умерла от рака. Сына не тронули и не выселили из квартиры.

Из сотрудников Сережиной лаборатории никого не допрашивали, хотя руководство института и ближайшее окружения Роберта потрясли. Но тоже без серьезных последствий для кого бы то ни было. Только уволили начальника Первого отдела и его заместителя.

Глава 22

Шпионские новости, конечно, во всех подробностях сообщили вернувшемуся из командировки Сереже. Все с увлечением повторяли свежему слушателю обстоятельства необычного происшествия. Когда наговорились, Сережа пошел докладывать начальнику лаборатории о командировке. Тот с удовлетворением выслушал и сказал.

– Ты Сальникову позвони.

– Конечно, позвоню, – ответил Сережа. – Расскажу о результатах и поблагодарю еще раз.

– Ты меня не понял, – сказал начальник. – Сейчас позвони, а потом мне трубку дашь.

Взяв трубку после Сережи, начальник тоже поблагодарил Сальникова за помощь, а потом сказал.

– Как вы полагаете, Николай Гаврилович, в качестве задела для кандидатской диссертации эта задача годится?

– Так вы же кандидат уже, я же помню, принимал участие в процессе, – не понял Сальников.

– Я имею в виду не себя, а Зуева. Для него.

– Он мне про это ничего не говорил. А! Вот даже что, он говорил, что не аспирант.

– Он не говорил, так я говорю. Как вы думаете, можно его осенью направить в аспирантуру, ориентируясь на диссертацию в этом ключе. Он парень дисциплинированный, в срок защитится.