Ирина Мамаева - С дебильным лицом Страница 26

Или бывает, что лучший друг подсидел на работе, увел из-под самого твоего носа денежную вакансию — стал теперь начальником, а при встречах воротит нос и в курилке разговаривает “на Вы”. Но ведь и в этом случае он имел полное на это

право — выбирая между должностью и хорошими отношениями с тобой, предпочесть должность. И этот выбор останется целиком на его совести, а не на твоей, и беспокоиться тебе не о чем. В таких случаях Лариска обычно прислушивалась к своему сердцу, и все та же любовь обычно перевешивала. “Самый сильный человек может поддаться слабости, искушению, но один маленький проступок не может зачеркнуть все то хорошее, что было между нами, — думала она. — И мне в данной ситуации гораздо легче, ведь я имею полное право чувствовать себя правой, а ему, бедолаге, каждый день, встречая меня, приходится бороться с чувством вины”. И она подходила, и утешала, и помогала, и все заканчивалось тем, что лучший друг достигал небывалых высот на своей должности, его переманивали конкуренты, и он забирал с собой Лариску, и они снова работали рядом и снова были коллеги.

Более того, частенько она звонила своим пациентам — все тем же девочкам, напившимся уксуса, загнанным жизнью нестарым еще мужчинам с язвой, одиноким бабулькам, вызывающим “скорую” от того, что не с кем поговорить, — просто чтобы спросить, как дела, или посоветовать какую-нибудь новую методику, изученную на очередной учебе медперсонала. И всех она помнила, и держала в голове их проблемы. Конечно, это не входило в ее профессиональные обязанности: на это должны были быть у больных родные, друзья, участковые терапевты, наконец. Более того, сама Лариска вряд ли внятно смогла бы объяснить, зачем она это делает. Возможно, прибегая к древней панацее: если тебе плохо — найди кого-нибудь, кому еще хуже, и начни ему помогать.

— Отъезжающие, займите свои места, — скомандовала проводница.

— Не пей с незнакомыми. Вообще лучше не пей, хорошо?

— Береги себя.

И они не обнялись, не целовались взахлеб у всех на виду, как делают это хорошие друзья или восторженные любовники. Но из-за серых низких туч неожиданно показалось низкое солнце, отразилось бликами в окнах вагонов.

Лариска стояла, замерев, на перроне, пока поезд совсем не скрылся из виду.

В детстве мама воспитывала ее странным образом. Она заставляла маленькую Ларису собирать игрушки в узелок, брала за руку и вела в детдом. Не отдавала, конечно, просто пугала. Считала, наверное, что научит этим дочку ценить все, что та имеет, уважать родителей. Но эти метры от родного дома были и навсегда останутся для Лариски самым страшным переживанием. Мир — ее детский, наивный, радужный мир с любящей мамой, прекрасный и незыблемый — рушился в одночасье, как карточный домик. И такой ужас сковывал ее сердце, такие страх и боль, что она падала на колени, плакала и умоляла маму оставить ее у себя, обещая ей все на свете. Та, конечно, попугав, приводила ее домой. И все, казалось бы, становилось как прежде… Но не было уже самого главного: веры в незыблемость любви. В ее всетерпимость, всепрощение. Веры в саму любовь.

Лариска стояла на перроне. Взрослая, мудрая, сильная — и снова была той маленькой девочкой, которую взяли за руку и сдали в детский дом.

Всю неделю, проведенную с Федором, Лариске звонили кавалеры. Она не отвечала, но каждый звонок отзывался болью — все эти отношения, которыми она так дорожила и даже гордилась, рядом с Федором казались ей чем-то мелким и не стоящим внимания.

До него всех своих мужчин она воспринимала как подарки судьбы, думая все о тех же шести миллиардах, населяющих землю, о той бесконечной веренице обычных и неинтересных людей, ежедневно равнодушно проходящих мимо нее. Каждая такая встреча — когда в первые же три секунды сердце радостным стакатто обозначало момент узнавания своего человека — была обещанием чуда, чуда познавания другой, отличной от твоей, души. И вот ей уже хотелось знать все об этом новом человеке: о чем он мечтает, как пахнет, предпочитает рвать пакет с чем-нибудь сладким к чаю или аккуратно развязывать.

Вместе с этим сердечным стакатто неизменно срабатывал в ней пусковой механизм какой-то всеобщей внеземной любви, когда хотелось сделать все не только для вот этого конкретного мужчины, но и для какого-нибудь случайно встреченного его друга, для бывшего одноклассника с таким же именем, для совершенно незнакомой тетки, приехавшей в город из деревни и просто подвернувшейся ей под руку.

Два года с каждым новым кавалером Лариска летала, порхала, ходила по

воде — все чудеса свершались с ней, вокруг нее, помимо нее; она маялась и не спала ночами, и шарахалась из стороны в сторону — от счастья любить до отчаяния быть нелюбимой — вела себя как любая влюбленная женщина. А если очередной встреченный не откликался на ее чувства, то это и не имело значения: где-то в глубине души она знала, что если какая-то встреча, наобещав чего-то, не выливается в отношения, если что-то проходит мимо, то, скорее всего, пусть и проходит, ибо ведь не знаешь никогда, во что это “чего-то” может вылиться. Иными словами, все, что ни происходит, все к лучшему. Не придется потом жалеть о впустую потраченных силах и времени.

И это все было хорошо, и замечательно, но Федор уехал, и ей вдруг показалось это закономерным. Как будто за всеми своими любовями она потеряла право любить его.

Или… Может, и правда невозможно двоим стать единым целым? Ведь в конце концов какая бы ни была близость, между людьми всегда остаются два слоя кожи…

Татьяна ничуть не удивилась, увидев Лариску, явившуюся без звонка, но с литром вина, на своем пороге.

— Проходи, рада тебя видеть, — сказала она, как будто целый день ее и ждала.

Хотя, почему “как будто”? Как раз целый день Татьяна и думала о подруге, хотела, но почему-то не решалась ей позвонить: с момента их ссоры они не виделись.

— Что делаешь? — теперь Лариска сидела у Татьяны на кухне, закинув ноги на свободную табуретку, а Татьяна соображала закуску и разливала вино.

— Ай, целый день в “тетрис” проиграла.

— И как?

— Кубики победили.

— А как ты, интересно, представляешь свою победу? Они что, посыплются из монитора?

Татьяна озадачилась:

— Да, получается, в тетрис выиграть невозможно, — и задумчиво добавила: — Как в жизни: стараешься, мучаешься, а выиграть все равно невозможно. Как в “тетрис”. Кубики все равно победят. И что делать?

— Играй в “спайдера”[2].

Они молча чокнулись и выпили.

— Знаешь, что я поняла? Я хочу детей. Вся эта моя тяга к маленьким мальчикам — все лишь нормальный материнский инстинкт.

— Роди.

— Роди! Я же сама от себя родить не могу. А Андрей против. Хотя я ему уже двести раз объясняла, что ничего мне от него, никакой помощи, не нужно. Просто я хочу ребенка.

— Ну не знаю… Усынови. Хотя, это, наверное, очень сложно: нужно хорошо зарабатывать, жилплощадь иметь достаточную и опять же мужа, чтобы была полная семья.

— Да нет. Сейчас можно не усыновлять, а брать на патронатное воспитание. Это проще в плане бюрократической волокиты. И к тому же — можно и одиноким заделываться патронатными воспитателями, и безработными. Причем патронатные воспитатели получают от государства заработную плату плюс пособие на содержание ребенка. Правда, государство, как обычно, надувает. Допустим, содержание одного ребенка в детдоме обходится государству в 150 тысяч рублей в год, а патронатным воспитателям выплачивают — и причем не вовремя! — чуть ли не в половину меньше.

— Как-то странно о деньгах думать.

— Конечно… Ведь сколько у нас детей-сирот! Самое главное ведь, наверное, чтобы мама была. Помнишь, перед выборами я ездила в детский дом-интернат для умственно отсталых детей? Их директор, Шанин, должен был возглавить ТИК, ну, территориальную избирательную комиссию. Ему, видите ли, захотелось показать мне свою работу. Он думал, что мне интересно. А там все дети — дебилы, дауны. Не знаю, как там это называется. К тяжелым, таким, которые свою одежду едят, он меня не водит. Только к тем, кто в школе учится. То есть их писать буквы учат, считать до десяти. Песни петь, танцевать. Обслуживать себя — ложкой есть, самостоятельно в туалет ходить. Это для них очень важно. Идем мы по коридору: директор, я, вокруг санитары. Дети ведь очень активные, им интересно, что за новый человек пришел. Шанин мне объяснил, что многие помнят родителей, знают, что на свете бывает мама. Пару раз иностранцы брали кого-то с диагнозом получше на усыновление, остальные — видели. Здороваются, потрогать пытаются, утащить к себе в палату “в гости”. А санитары идут по бокам и пресекают эти попытки.

— И ты на все это смотрела?

— Дурацкое… любопытство, что ли. Живешь ведь и не знаешь, что такое бывает. Как же все это страшно!.. Но я не об этом. Иду я, значит, за Шаниным. И тут ему по телефону звонят, он начинает отвечать. А меня заинтересовала ванная комната. Я, с дуру, и отошла ото всех, заглянуть решила. А на меня все эти дети как кинутся. Как зверьки какие-то. Я им что-то говорю и не знаю, понимают они меня или нет. Но это еще ничего. Тут на меня вдруг как кинется какая-то девочка. Она из палаты выскочила и прямой наводкой на меня. Запрыгнула, обняв руками за шею, а ногами за талию, и повисла. Ну как девочка?.. Лет двенадцать, мне по плечо. Килограмм сорок на меня налетело — я еле на ногах удержалась от толчка. А она вцепилась в меня мертвой хваткой. А лицо такое… Дебильное-дебильное. Безо всякого выражения. Точнее, нет, можно сказать, с выражением абсолютного счастья; лицо человека, который всю жизнь мечтал о чем-то и, наконец, получил это. Замечала, у счастливых людей часто дебильные лица?