Эрик Шевийар - Краба видная туманность Страница 26

Проникая в женщину (в общем-то, событие, но ведь и сам Дон Жуан чаще расстегивал ширинку, чтобы помочиться), Краб внедряется в нее самым простым и естественным образом, не выставляя напоказ ни свою мастеровитость, ни притянутые за волосы ласки (ибо старинному ученому эротизму хотелось бы, чтобы мы приняли как должное, будто пенис может забраться в свое отверстие, извиваясь, как змея), итак, он проскальзывает ей под кожу и следует токам, разносящим кровяные и лимфатические флюиды, пока не займет все место, так что рука этой женщины становится перчаткой для его руки, ее череп — каской у него на голове, а его дыхание вздымает ее грудь. Единственно он воздерживается — когда думает об этом! — случать мышцы рук и ног или расправлять свои члены, ибо тогда вполне может случиться, как уже не раз показывал опыт, что слишком мелкая для него женщина разлетится вдребезги — или разорвется помедленнее, — оставив его один на один со значительными осложнениями (зачастую у нее есть семья, которую надо оповестить) и возвращая в исходное одиночество.

Ценой огромного мыслительного усилия Крабу удается целиком сконцентрироваться внутри собственного носа. Он знает, что долго ему тут не продержаться — место весьма и весьма тесное, нездоровое, на удивление душное, — и поэтому сразу же принимается за работу: спрямляет искривленный в стародавние времена костный гребень, затем поджимает крылья ноздрей, чтобы слегка их сузить, а то можно подумать, что они способны вобрать в себя вслед за цветами и предвещаемые ими вишни. Сохраняя концентрацию — лучше не думать, что может произойти с ее утратой, — он проникает затем к себе в левую глазницу. Там темно и влажно. Краб на ощупь проскальзывает между роговицей и хрусталиком, чтобы заменить поблекший лепесток радужной оболочки новой мембраной, взятой, если уж об этом зашла речь, у кошки, затем осушает кроличью кровь, которая застит его взгляд куда чаще, нежели слезы. Потом проделывает то же самое и с правым глазом и заодно исправляет, подпихнув плечом, легкое косоглазие. После чего проваливается в полость рта, не забыв по ходу дела приподнять скулы и подтянуть вялые мышцы щек, — язык смягчает его падение. Горечь, скрывать ее бессмысленно, которую он зовет меланхолией, терзает ему сосочки. Он не осмеливается проглотить слюну, ведь та неумолимо увлечет его в топкие, бездонные хляби желудка, жуткий конец, или же чихнуть, хотя ему и хочется, — это все равно что броситься в пустоту или налететь на стену, источиться до смерти. Крабу здесь трудно дышать, тут спертый, вредоносный, разъедающий, наполненный миазмами воздух; бедлам, порождаемый прокачкой воздуха, еще более усугубляется тысячами хлюпающих отголосков всасывания, впитывания, выделения, провоцирующих, впрочем, опаснейшие жевательные рефлексы. Не стоит медлить, и посему Краб оставляет украшение нёбного свода на следующий раз, его внимания целиком требуют куда более срочные работы: отшлифовать, подравнять, отбелить двадцать один зуб, заменить еще три, два других, клык и малый коренной, переставить с места на место, что же касается четырех задних, то, упершись посильнее, Краб их вырывает и выплевывает — кроме боли от них никакого толку.

Ну вот, теперь он может вновь овладеть своим одеревеневшим телом, медленно-медленно втечь в его вялые члены и их оживить. С опаской заглянув в зеркало, он убеждается, что все в порядке, операция прошла успешно — Краба просто не узнать.

Его голова не подходит для шляпы; ему остается скорбеть по недоступной элегантности, по той значительности, которую немедленно сообщает шляпа, как и по тому убежищу от холода, дождя и снега, которое она в равной степени обеспечивает, но когда ваша голова не для этого, лучше и не пытаться, можно только согласиться с Крабом, когда он снимает к тому же и башмаки.

Просвечивающая кожа, бледные бескровные вены, ни малейших мышц, едва оформленные, атрофированные, усохшие, сведенные на нет органы, стеклянные кости, тело Краба прозрачно и, стало быть, было бы совершенно невидимым — со всеми преимуществами и привилегиями, связанными с подобным состоянием, — если бы мутная душа внутри него не принимала вид довольно смешного полноватого малого с багровой физиономией, не заметить которого просто невозможно.

Шрам Краба, и не надо делать вид, будто вы его не заметили, — тот длиннющий шрам, что пересекает все лицо со лба через левую щеку до подбородка под правым уголком губ, — этот жуткий рубец он получил в свалке от своего вооруженного кремневым рубилом соперника, в схватке от вооруженного мечом захватчика, на поле битвы от вооруженного саблей, копьем, томагавком, штыком врага, этот рубец — след потрясающей оплеухи, которую давным-давно, еще в раннем детстве, отвесила ему матушка, он уж и не припомнит, за что именно, но наверняка по заслугам.

В этом не отдают себе отчета, никто даже не догадывается присмотреться, а ведь Краб представляет собой своего рода явление: его дух парит над телом, иногда опускается и держится где-то на уровне плеч. Сознание и тело у него не совпадают, первое — страдает и забавляется, второе скучает, скучает и скучает, совершая каждый день одни и те же действия, проделывая изо дня в день одни и те же прогулки по кругу, с ним ничего не происходит, оно стареет за работой независимо от времени. Тело Краба живет в абсолютном, невообразимом одиночестве, потому что самого Краба здесь нет, это тело — всего-навсего предмет его мечтаний, ибо оно его беспокоит, такое никудышное, так плохо встроенное в существование, Краб попросту не знает, что с ним делать. Если бы он только мог, он бы усадил свое тело где-нибудь в сторонке.

Осталось только протянуть руку. Краб у самой цели. Заслуженная награда. Вознаграждение за все усилия. Пришел издалека. У него за спиной зигзаги времени. Все эти годы. Вполне заслужил. По справедливости. Но оно того и стоило. Наконец коснуться цели. Протягивает руку, чтобы ее схватить. Налетает на стекло. Оглушенный, падает на землю. С трудом поднимается. Берет небольшой разбег. Пятясь, отступает на полпути. До чего знаком грустный пейзаж с каждой стороны. Вновь устремляется вперед. Вперед! На сей раз все в порядке. Он уже тут. Ничто ему не помешает. Протягивает руку, чтобы взять. Налетает на стекло. Нокаут. Опять встает. С еще большим трудом. Берет куда больший разбег. Проходит вспять весь путь. Столько лет. Слева, справа знакомый грустный пейзаж. Родной городок, где суждено умереть. Самое первое начало. Новый разбег. На сей раз еще стремительнее. Опустив голову. Впереди искорка. В конце мерцание. Чудесное мерцание. Наконец-то на волосок. Разбивается о стекло.

И опять этим утром, как вчера мусорное ведро, его почтовый ящик переполнен уведомлениями о свадьбах, рождениях, кончинах, и Краб, раскладывая их по темам, удивляется, почему люди не находят в то же время уместным, чтобы держать его в курсе, присылать курьера до и после каждой своей трапезы, или еще: как им спалось накануне? собираются ли они на боковую и на следующую ночь? Столько пунктов, по поводу которых его не находят нужным поставить в известность, а ведь они точно так же связаны с биологической рутиной и жизненными функциями. Но нет, его оставляют прозябать в неопределенности, они рождаются и умирают, они соединяются брачными узами, но, может быть, больше уже не спят, перестали питаться? К чему обходить молчанием столь важные новости, когда так просто было бы их напечатать и вложить в конверт, присовокупив фотографию своей семьи за столом и другую, семьи спящей? А когда вы чихаете, почему бы не поделиться своим чохом не только с узким кругом присутствующих рядом с вами?

Одни только слесари, блюдущие в его квартале центральное отопление, (которые, судя по всему, составляют две трети активного населения) время от времени передают ему пару слов, дабы полнее проинформировать о природе и многообразии своих функций, благодаря чему он теперь в курсе, что они, помимо всего прочего, чистят канализацию и ремонтируют водогреи. Остальные скрывают от него все, кроме своих последовательных бракосочетаний, рождений и кончин, в этом — ни малейшей недоговоренности, новости распространяются повсеместно.

Но Краб комкает и, не читая, выбрасывает все ваши уведомления, он знал это заранее, к этому все и шло, вам придется придумать что-нибудь другое, что-нибудь новенькое, чтобы удивить и заинтересовать его новым днем.

(Это Краб, шесть лет на восемьдесят сантиметров, бежит за голубями, чтобы увидеть, как они взлетают. Сколько их нужно поднять на крыло, чтобы пресытиться этим чудом?)

Кто-то стучится в дверь, и Краб идет открывать — естественная реакция. Это заслуживает отдельного упоминания: у Краба случаются и вполне естественные реакции. Он открывает. За дверью стоит человек (наверное, сосед, поскольку Краб его не знает) и просит, если вас не затруднит, на время консервный нож. Краб без размышлений одалживает ему консервный нож. Тот обещает вскоре его возвратить. Но до сих пор не возвращает. Вот так безыскусно все и произошло: какой-то человек постучал в дверь Краба и выманил у него консервный нож. Он умирает с голоду.