Владимир Топилин - Тропа бабьих слез Страница 26

В минуту вынужденного молчания, дед Лука подал голос:

– А что ж ты, Гишка, игде был, что творил?

– Так вот с Егоркой нынче решили зиму обметом промышлять вместе! Загодя ходили избу ладить новую, под Курбатым гольцом!

– Игде, говоришь?! – округлил глаза дед Лука и посмотрел на сына. Гришка повторил свой ответ.

Отец с сыном опять переглянулись, потухли глазами: это же те места, где у Оюна лабаз ограбили… После этих слов подозрения в воровстве пушнины у тофолара на Гришку только усилились.

– Далеко забрался… – стараясь не выдать свое настроение, проговорил дед Лука. – А что, тофалары встречаются?

– Было дело, – не скрывая, ответил охотник. – Приходят по следам, спрашивают, кто такие, зачем да почему. Любознательный народ, добродушный. Смеются, как мы соболей ловим. Что же, их понять можно: дети тайги! Нам до них еще… ох как далеко!

– А кого из них знаешь? – задал наводящий вопрос дед Лука.

– Как же: сколько лет уж Оюн с семьей на оленях приезжают. Я для них специально фляжку со спиртом берегу. Хорошие люди, только напьются, дерутся друг с другом! Смех да и только… разнимать бесполезно. Утром просыпаются, все в синяках, а зла не имеют, опять все мирком да ладком.

Староверы притихли: неужели Гришка вор? Фома замолчал надолго, а дед Лука не выдержал, хотел знать реакцию Гришки, что ответит, куда глаза смотреть будут, как бы между делом заметил:

– У Оюна ноне соболей украли…

– Как украли!? – спокойно посмотрев на староверов, искренне удивился Григорий. – Когда?..

– Так, ныне зимой, с лабаза.

– Вот так новость! – притих охотник, хладнокровно посматривая то на деда Луку, то на Фому. – А кто ж такое мог сделать?

– Поди, спроси у ветра!

– А вы откуда знаете?!

– Он сам и сказал, был тут…

– И много украли?!

– Два десятка с гаком! – внимательно изучая Гришкино лицо и глаза, покачал бородой дед Лука.

– Да уж… – переживая известие, качал головой охотник. – Немалое число… кто ж такое мог придумать?

– Оюн говорит, русские украли. То есть кто-то из наших.

– Русские? Откуда он знает? – удивился Гришка, но тут же осекся. – Ну да тоф и в речке следы найдет… и что, есть подозрение?

– Да нет, пока не на кого думать, – рассеянно развел руками дед Лука, пряча глаза, но Гришка понял все, напрягся лицом:

– Да ты что… думаешь, что я мог соболей украсть?!

– Нет… что ты… кто же на тебя думает! – уже сожалея о разговоре, заволновался старовер. – Тутака, знаешь, сколь народу побывало?! – и, стараясь загладить подозрение, стал жестикулировать руками. – Ох, как пошли после обмета, одни за другими, целая армия! И не знашь, на кого думать…

– Ну да, и я тоже проходил… – подавленным голосом проговорил Гришка. – А на меня большее подозрение… ходил я один, в той стороне, где Оюн промышлял… значит, ветер в мою сторону дует…

– Што ты, милок… – не зная, куда деваться после сказанного, суетился дед Лука. – Да никто… да никогда!.. – и спрятал ладони под мышки: – Вон и Егорка с Семеном Пономаревым проходили!..

– И я на мушке?! – тяжело выдохнул Егор, хлопая себя кулаком в грудь.

– Знать, и ты, друже… – с горькой усмешкой покачал головой Гришка.

– Да вы што… да я не то хотел сказать… да не думайте… – проклиная свой язык, пытался оправдаться дед Лука, однако настроение от встречи было испорчено, да еще как! Никто из промысловиков не хочет оказаться в такой ситуации, таская на своем горбу клеймо вора, зная, что для тебя отлита пуля.

Надолго замолчали. Староверы, все еще оправдываясь, пошли в дом, на вечернюю службу. Остальные, – полковник Громов, Сергей, Гришка и Егор, – присели за летний стол на ужин.

Тихий, летний, теплый вечер оплавил горы светом догорающей свечи. Горбатые силуэты хребтов нахохлились телами затаившихся зверей. Первые, яркие звезды засверкали фосфорическим отторжением глаз хищника перед прыжком. Где-то далеко, равномерно продолжая тревогу, шумит река. В холодном озере, то тут, то там, бьет хвостом по воде дерзкий хариус. Воздух насыщен ароматом благоухающих трав; терпкой, тонизирующей смолой; свежестью вечернего тумана над водой; пересохшим, прогретым за день деревом с крыши дома; уставшими после долгого перехода лошадьми; подсобным хозяйством в пригоне; остатками догорающего костра. Обычная картина таежного мира несет ясные представления бытия: что есть сейчас, и неизвестно, что будет завтра. Уставшему путнику стоит насладиться тишиной и покоем первозданного мира. Однако на душе Григория и Егора кипит горящая смола. Обоим кажется, что все, что окружает их, обращено против них.

Мужики молчат, каждый думает о своем. После сытного ужина, на свежем воздухе, никто не хочет спать. Охотники гоняют стойкий чай со смородиной. Полковник Громов и Сергей неторопливо курят последние запасы дорогих папирос. Офицеры желают завести разговор, но Гришка и Егор, вяло отмахиваясь от редких комаров, кажется, не замечают их. Так продолжается достаточно долго, пока наконец-то щепетильный полковник не пытается отыскать свою правду.

– А вы, уважаемый, – неожиданно спокойно, с должным вниманием обратившись к Егору, начал полковник, – осмелюсь предположить, тоже воинскую закалку имеете?

– Как вы догадались? – в тон ему хладнокровно ответил Егор.

– Выправка, знаете ли, у вас… не ошибешься! Движения тела, корпус, постановка ноги…

– Да, вы не ошиблись: я казак!

– Вон как?! – радуясь, подскочил полковник. – Из чьих, осмелюсь предположить?

– Ссыльный… из-под Суздали…

– Даже так?! И давно?

– Сразу же, после суздальских волнений, как красные нас разогнали по углам, так сюда и отправили этапом, – неторопливо, прихлебывая чай из своей кружки, стал рассказывать Егор. – Хорошо, не расстреляли… случай представился: рубали мы как-то комсу (комсомольцев)… окружили хутор, кого покрошили, взяли троих… Мне и еще двум хлопцам сотник приказал их в яр увести, расстрелять… повели мы их. Один из них, видно старший, коммунист. Два других, молодые, сопли ниже губы, комсомольцы. Однако смотрят храбро: никто не плачет, слова мудрые говорят, вроде как мы за народ, а народ не победишь! Дивно нам стало: не боятся смерти, храбрые воины! А у нас, казаков, такое дело ох как приветствуется! Тут еще оказалось: один, что самый сопливый, дальний родственник Мишке Стрелкову, ну, хлопцу, что с нами был. В общем, отпустили мы их… Вдогон постреляли вверх из винтарей для острастки, вроде как убили, значит. Вернулись в хутор, сотник спрашивает: расстреляли? Да, говорим… сотник, видимо, что-то заподозрил, отправил караул, проверить тела. Те съездили, не нашли. Сотник приказал нас высечь шомполами, по двадцать ударов каждому за непослушание. Ну, значит, разложили нас на площади на козлах, на спинах живого места не оставили: ни пошевелиться, ни вздохнуть! А ехать на коне тем более. Ушла сотня дальше, по хуторам, красных выбивать, а нас оставили у бабки одной в хате, отлеживаться.

Наутро, наскочили красные, мы и охнуть не успели: откуда взялись? Как соколы налетели, нас еще теплых, в постелях прихватили. Стыдно признаться, кони под седлами стояли, а никто верхом не успел быть!.. Построили нас перед церквушкой, стали смотреть. Видим, те, трое, кого вчерась отпустили, на нас смотрят: вот эти, говорят, за нас! Развязали нам руки, однако в конюшню посадили, вроде как под арест. Мы ночью с Федором Багровым бежать задумали вдвоем, а Мишка Стрелков, тот нет, с красными, говорит, останусь. Мы, значит, вдвоем с Федором, подкоп вырыли, вылезли, побежали, но нас тут же догнали на лошадях: Мишка, гад, предал! Красные опять нас в конюшню, а Мишку уже в хату перевели, вроде как в свои ряды приняли. День мы сидим, второй, третий. Мишка к нам заходит, предлагает перейти на сторону красных. Мы молчим, негоже присягу нарушать. А утром как-то, на заре, слышим, стрельба: наши на хутор влетели, красных выбили, нас освободили, и Мишку уже в красной одежонке спутали. Стали разбираться, как так, да кто и что. Ну и рассказали мы с Федором про него, что он-де, сука, на сторону комиссаров переметнулся. Наш сотник строгий был: Мишку сразу на площадь, к забору, да под пули. Только, перед тем как его расстреляли, успел он на нас голос подать, повернул голову в нашу сторону, плюнул так и проклял обоих. Так и крикнул на все село: проклинаю!..

Расстреляли Мишку, закопали… мы тут сотней пока стояли, красные наутро опять налетели, как саранча! Откуда их только взялось столько? Тучи, да и только… со всех сторон стрельба, непонятно, где свои, где красные. Много наших тогда полегло. Наутро, оставшихся в живых опять на площадь согнали, человек тридцать осталось. И опять, те трое, кого мы по своей жалости на волю отпустили. Встали, посмеиваются: «Вы еще живые? Ну, ничего, все одно с нами будете!» И опять нас, двоих, в сторону, а оставшихся к забору, под пули. Сотник, как увидел, что нас в живых оставляют, посчитал, что мы за красных, тоже проклял, как и Мишка.