Лиз Мюррей - Клуб бездомных мечтателей Страница 26

– Привет, дорогая, – сказала она и присела на край моей кровати. В руке у нее была бутылка пива.

– Привет, мам. – Я протерла глаза и приготовилась выслушать и утешить ее. – Хочешь поговорить? У тебя все в порядке? – спросила я.

Мама плакала, и слезы на ее лице блестели в свете луны. Она вытерла лицо рукой, ничего не сказала и продолжала плакать. Я всегда знала, как себя вести, когда мама говорила, но ее молчание ставило меня в тупик.

– Мам, поговори со мной… Ты же знаешь, что я тебя люблю… Пожалуйста, говори, не молчи. Тебе в баре сказали какую-нибудь гадость? Рассказывай…

– Я люблю тебя, дорогая. Не верь никому, кто будет говорить, что ты не мой ребенок. Поняла меня? Ты вырастешь, но все равно навсегда останешься моим ребенком.

– Мама. Пожалуйста, ну в чем дело?

Лицо мамы исказилось от внутренней боли. Я мечтала, чтобы сегодняшняя ночь была похожа на те другие ночи, когда мама щекотала мне лицо своими длинными прядями волос. Но я понимала, что у нее бывают и трудные моменты. В такие ночи, когда ей тяжело от груза воспоминаний, ей самой нужна поддержка. И я помогала ей, слушала и утешала.

– Мам, не плачь. Я тебя люблю. Я здесь, рядом с тобой. Мы все тебя любим. Что бы ни случилось, все, в конце концов, обязательно уладится.

Я хотела посмотреть ей в глаза, но в ее глазах была пустота. Я знала, что меня ждет длинная ночь, когда мы можем проговорить до рассвета. Мне становилось тяжело уже при одной мысли о том, что меня ждет. Я вспомнила о конкурсе диорам и о том, что сегодня утром пройдет тест по чтению, и мечтала, чтобы мама была такой же усталой, какой чувствую себя я. Может быть, если мама устанет, она заснет.

– Мам, поговори со мной.

Я взяла ее за руку, мокрую от слез.

– Лиззи, я всегда буду в твоей жизни. Всегда. Когда ты вырастешь… – Мама всхлипнула и застонала так, что я перепугалась. – Когда ты вырастешь, и у тебя будут свои дети, я буду с ними сидеть. Я доживу до твоего окончания школы. Ты всегда будешь моим ребенком. Ты меня понимаешь? Ты вырастешь, но навсегда останешься моей маленькой девочкой.

– Давай я тебя обниму. – Я начала дрожать, но попыталась побороть страх. – Конечно, я знаю, что ты всегда будешь рядом. И я всегда тебе помогу. Не волнуйся, мам.

– Лиззи, дорогая, я больна… У меня СПИД. Такой диагноз мне поставили в больнице. Папа считает, что пока я еще более-менее нормально себя чувствую, не стоит вам говорить. У меня взяли кровь в больнице. И обнаружили СПИД.

В моей голове появились образы смертельно худых мужчин на больничных койках и носилках. Вспомнила, как кто-то сказал, что все больные СПИДом рано или поздно умирают. Значит, и мама умрет? Я расплакалась от горя.

– Мама, ты умрешь? Ты умрешь, мама?

Моя сонливость улетучилась, словно ее и не было. Я видела плачущую маму в свете уличного фонаря. Все в комнате было, как раньше, но мама была другой.

Мама обняла меня, и донышко пивной бутылки, которую она все еще держала в руках, больно уперлось мне в спину. Сотрясаясь от рыданий, мы долго обнимали друг друга.

– Мама, не умирай.

– Не сейчас, дорогая. Я умру, но не сейчас. Проживу еще несколько лет.

– Как? Не может быть, мам!

Теперь настала моя очередь рыдать, как дитя, давясь собственными слезами.

– Я еще долго буду жить. Долго-долго. Не волнуйся, я никуда не денусь, дорогая. Я не умру. Я еще долго не умру. Может быть, у меня и нет СПИДа, кто знает? Забудь то, что я тебе сказала.

Легко сказать. Я прекрасно знала, что мама не в состоянии держать секреты. Я была уверена, что у нее СПИД. Потом, такие новости просто не забываются. Конечно, мне хотелось, чтобы мама все это выдумала, чтобы это был просто период помутнения рассудка перед тем, как снова отправиться в психбольницу.

– Мама, но ты же только что сама сказала… Мам, не ври мне! Ты умираешь или нет? – Я давилась собственными слезами. У меня начиналась истерика.

Мама резко встала и взялась за дверную ручку.

– Забудь то, что я тебе сказала. Спи. И не обращай внимания на мои слова. Кто в наши дни может быть в чем-либо уверен? Никто ничего не знает. И вообще, я просто пошутила. У меня все в порядке, – сказала мама и сделала глоток из бутылки. – У меня все в порядке, – повторила она и закрыла снаружи дверь.

– Подожди! – закричала я. – Мама! Подожди! Мааамаааа!

Я знала, что она ушла потому, что я неправильно среагировала на полученную информацию. Я сама расклеилась, я не выдержала. Я разревелась, когда мне надо быть сильной и твердой, как скала.

Я громко кричала и звала, но мама не вернулась. У меня самой не осталось сил идти за ней. Я была не в состоянии встать с кровати.

Я начала глубоко и размеренно дышать, чтобы успокоить нервы. Тишина из маминой комнаты меня подавляла. Подумать только, всего десять минут до этого я спала, а у мамы не было СПИДа!

Я хотела помочь, но у меня ничего не получилось. Я хотела дать маме то, что ей было нужно, но только все испортила. Я неоднократно отдавала маме чаевые, которые получала за упаковку товаров в магазине, или деньги, которые мне присылали в подарок на день рождения в открытках из Лонг-Айленда. Может быть, я сама оплатила зараженную иглу, от которой мама заболела СПИДом?

– Ах ты идиотка, – сказала я вслух про саму себя.

В ярости я бросила подушку и попала в диораму, куски которой упали с комода на пол.

IV. Крах

Если и до этого все обитатели нашей квартиры жили своей собственной жизнью, то к тому времени, когда мне исполнилось двенадцать, каждый из членов нашей семьи превратился в обособленный континент, отгороженный дверью своей комнаты. Я уже и не надеялась, что мы сможем когда-нибудь снова стать единой семьей. Я большую часть времени проводила вне дома, заливая бензин на автозаправках или пакуя товары в магазине. Лиза, уединившись в своей комнате, слушала громкую музыку и держала дверь запертой. Папа выезжал в город или гулял по району. Мама завела знакомство с омерзительным человеком, присутствие которого в нашем доме только отдаляло нас друг от друга.

Леонард Мон был экстравагантным худющим мужчиной, похожим на персонажа с картины «Крик» Эдварда Мунка. Он был лыс, за исключением небольших пучков волос по бокам черепа, а его глаза вылезали из орбит, словно его кто-то душит. Он был нервным и взбалмошным и страдал от психического заболевания, похожего на то, что было у мамы. Свой недуг Леонард запивал горстями разноцветных таблеток. Мама познакомилась с ним в баре, и во время разговора выяснилось, что вкус и предпочтения в мужчинах у них одинаковы. Мама с Леонардом начали «заседать» на кухне, превратив ее во что-то среднее между притоном, лаунж-баром и клубом по интересам, где жалуются на все и вся. И, конечно, кухня превратилась в место подготовки и употребления наркотиков.

Циклы общения мамы с Леонардом были напрямую завязаны на получение социального чека. Папа исполнял роль посыльного, приносящего наркотики. В его отсутствие мама с Леонардом трепались о жизни и поглощали огромные бутылки пива. После получения чеков мама с Леонардом и папой гуляли две недели или до тех пор, пока под глазами всех участников «марафона на стойкость» не появлялись глубокие темные круги и не оставалось ни одного доллара. Леонард исчезал, чтобы появиться сразу после получения чеков. Он не оставался на скучные будни, когда у нас не было денег, а мама спала днями напролет.

Папа, Лиза и я смеялись над Леонардом. Никто из нас, включая, думаю, и саму маму, не испытывал к нему особой любви. У него был резкий и высокий голос, он считал себя пупом земли и не любил детей (несмотря на то что по профессии был учителем). Но в нашей семье решения не принимались на основе того, нравится нам что-то или нет, точно так же, как и не принимались, исходя из принципа, что для семьи хорошо, а что – плохо. Главным фактором любых решений были наркотики, а Леонард любил наркотики, следовательно, когда у него были деньги, он был желанным гостем.

Иногда я сопровождала папу, когда он шел за наркотиками, и мы смешили друг друга, передразнивая Леонарда, который постоянно ныл и жаловался женским голосом. Папа вводил в банкомат пин-код карточки Леонарда, с которой снимал деньги на очередной «чек». Я выпучивала глаза и говорила голосом Леонарда: «О, Джини! Жизнь такая слооожная, оооо!»

Папа сгибался пополам от хохота, колотил себя рукой по колену, стоя около банкомата в те предрассветные часы, а потом просил меня еще раз изобразить Леонарда. Когда мы поднимались на наш этаж, голос Леонарда раздавался еще задолго до того, как мы подходили к двери нашей квартиры.