Марина Москвина - Танец мотыльков над сухой землей Страница 27

У Дины познакомилась с Лидией Борисовной Либединской, человеком редкого ума, благородства и дружелюбия. Сама не придавая этому никакого значения, она говорила притчами и афоризмами, ее рассказы о поэте Светлове вошли в сокровищницу литературных анекдотов.

Однажды Светлов предложил ей забрать к себе его сверчка.

— Вы что, — ответила Лидия Борисовна, — у меня и так большая семья, пятеро детей…

— Но я тебе на этого сверчка буду платить такие алименты, — пообещал Светлов, — что ты на них прокормишь всю свою семью.

В Малеевке с авоськой, из которой торчали какие-то исписанные бумаги, по тропинке в лес решительно прошагал прозаик С. Мы с моим сеттером Лакки подкрались к нему поближе и увидели, как он развел костер и стал жечь рукопись. Прямо непонятно было — кидаться выхватывать ее из огня или не надо. Хорошо, я вспомнила: когда Жуковский заснул во время чтения трагедии Гоголя, и Гоголь бросил ее в камин, Василий Андреевич сказал: «И правильно сделал…» — и не стала.

— А дела какие? — говорит художник Володя Каневский. — Никто ничего не заказывает, ничего не покупает. Обещали 2 тысячи долларов — дали 200. Кто-то не хочет заплатить, кто-то не может. Один должен был мне большую сумму, все обещал отдать, а тут его инсульт хватил, он выжил, самочувствие хорошее, но память потерял. Вообще ничего не помнит. Ну, я не жалуюсь, все так и должно быть. Теряешь каждый день кого-нибудь, и сам уже на передовой. Озарений у меня, наверное, не будет, откровений — тоже, наверное. Я уже в жизни ничего такого не свершу. Я достиг своего потолка и теперь буду на этом уровне работать. Есть — мне есть что, а просто я теперь больше не плачу за квартиру…

«Марина-сан, — пишет мне письмо японская славистка, профессор филологии Яско Танака, — получили наш журнал „Костер“ с вашим рассказом? Совсем некогда переводить русскую литературу. Родители мешают жить и работать…»

«Ходили с Женей Мониным на выставку, — рассказывает художник Виктор Чижиков, — и Женя говорит, показывая на картину:

— Смотри, как рука опережает мысль. И тут тоже рука опережает мысль. И тут. А знаешь, что это такое?

Я отвечаю:

— Да не совсем.

— Еду как-то в метро, — говорит Женя. — Я стою, а передо мной сидит дядька и пристально смотрит мне в лицо. Я на него взглянул украдкой, незнакомый мужик, глядит и глядит. Тогда я уставился на него, не мигая. Мы долго таращились друг на друга. Он не отводит взгляд. Тогда я взял его кепку за козырек и надвинул ему на нос. Он поднял ее и спокойно сказал: „А вот это не метод“. Я вышел из вагона — и вдруг понял, что он победил. Вот что значит: когда рука опережает мысль».

Лидия Борисовна Либединская демонстративно пила сырую воду из-под крана.

— Я не понимаю, — она говорила, — чем вареные микробы отличаются от сырых.

Леня — после нашей вечерней прогулки от «Красногвардейской» к «Домодедовской» — после рыночных рядов и полупьяных прохожих с мутными взорами и невнятными речами:

— Боже мой! Как тут все примитивно! Единственный положительный момент — когда я стану покидать этот мир, мне тут ничего будет не жалко!

Литературный критик и прозаик Надя Павлова:

— У меня был знакомый, который через каждые два слова говорил «Следи за моей мыслью!» Я отвечала: «Слежу, слежу…»

Юрий Коваль, чью повесть «Промах господина Лошакова» проиллюстрировал Леня, надписал ему свою книгу:

«Леониду Тишкову, певцу человеческих органов, от человека, имеющего кое-что из воспеваемого!»

Экскурсовод в Шарм-эль-Шейхе зазывает на экскурсию в Иорданию:

— Там идешь подземными туннелями три километра, и, честно говоря, нет ни единого места не расписанного, и вдруг — свет откуда-то, вы поднимаете голову и видите гору сокровищ, по сравнению с которой каждый из вас, я извиняюсь, конечно, выглядит песчинкой…

На Красноярском книжном фестивале Миша Яснов — про поэта Львовского:

— Пришли дети с мамами, сели, внимательно слушают. А он: «хуй» да «хуй»! Так и хочется сказать: старик, меньше слов, больше дела!..

Мы с Седовым получили ответственное задание из Кремля сочинить житие Русского Деда Мороза. Нам пообещали гигантский гонорар, блестящие перспективы. Предупредили, что уже Успенский не справился и некоторые другие супермастера сказочного цеха об этого героя зубы обломали. Ибо это не просто сказка, это библейский миф. Потребуется нешуточное погружение. Задача очень сложная. Практически невыполнимая. Ее на чашках будут рисовать, дети в школе изучать… Но авторства, разумеется, не будет.

— За молчание — процент! — быстро сказал Седов.

Успенский:

— Я не понимаю, как такие люди, как ты, сводят концы с концами? Я сам-то еле-еле свожу концы с концами, правда, у меня очень длинные концы…

В 90-е годы Саша Дорофеев отбыл в Мексику и прожил там десять лет. Он писал картины на библейские сюжеты, за что получил прозвище Дионисий, сочинял рассказы и повести, пил текилу и носил сомбреро. В Мексике он немного скучал по Москве, а когда вернулся в Москву — слегка затосковал о Мексике.

— Гуляю в окрестностях «Петровско-Разумовской» этой осенью, — он мне говорит, — осваиваю пространство. И неожиданно обнаружил переулок с удивительным названием — Эльдорадовский. Вот так! — молодцевато сказал Дорофеев. — Эльдорадовский переулок!

— Не для предисловия, — сообщил мне Юрий Коваль. — У меня есть тридцать-сорок шикарных начал, и я любое могу продолжить, только ущипни меня за задницу.

Видя, что я к нему неравнодушна, как, впрочем, все, кто его знал и окружал, — Коваль предупредил меня по-дружески:

— Ты, Маринка, не стой у меня на железнодорожном полотне. Я ведь тот еще поезд.

— А вы, Юрий Осич, какой поезд, — осторожно спросила я, — дальнего следования или пригородная электричка?

Он помолчал, вздохнул и ответил:

— Скорее пригородная…

Только одна женщина им была очарована исключительно как прозаиком — профессор филологии Яско Танака, она переводила Коваля и утверждала, что его проза — это японская поэзия.

Я как-то спросила ее:

— Вы не раз встречались с Ковалем. Неужели не влюбились?

— А мне не показалось, — пожала она плечами. — Он такой смешной, как медвежонок.

Когда мы с Леней были в Киото, Яско Танака порывалась сделать мой фотопортрет.

— Я всех писателей последнюю фотографию делала: Чуковского, Берестова, Коваля, — говорила Яско-сан, нацеливая на меня объектив.

Леня дрогнул:

— А давайте-ка лучше, — сказал он, — я вас обеих вместе сфотографирую?

Дорофеев:

— Как? Ты не знаешь, как я завалил рябину? У нас на даче? Митяев позвонил отцу, что над землей бушуют ураганы и дерево может упасть на провода и сделать замыкание. Ну, мы приехали, отец подпилил ее как следует, а дерево такое огромное, нам с ним никак не завалить. И все-таки, как ни странно, завалили! Причем так получилось — оно упало точнехонько туда, куда опасался Митяев, — на провода. И сразу все произошло, чего он так боялся — во-первых, замыкание на весь поселок, и вылетел движок у новых русских дач. А там же потомки Якова Свердлова — очень вредные! Папа вызвал электриков и — как я это проморгал? Пообещал им за все про все бутылку водки! Они обиделись и ушли. И начальник подстанции попросил у меня 400 долларов!..

Коллекционер, любитель искусства Тишкова, едет к нему в мастерскую в Чертаново два с половиной часа — с Тверской.

— Пора ему по месту жительства приобретать работы, — решил Леня. — На своей лестничной клетке. Кто-то все равно ведь что-то делает, старается. Выбивает чеканку или режет по дереву. А мы не замечаем…

Бессребренику Седову предложили создать для подростков проект супергероя, типа Шварценеггера, и выдавать по роману в месяц с последующим подключением команды сочинителей под его руководством: абсолютно коммерческий проект, гигантские средства на это отпущены, издательство приготовилось «стричь капусту»…

— Ну, все, — сказал наш Сереня, — Седов на «мерсе» будет ездить по пешеходным дорожкам!..

Встретилась с Юрием Ковалем, ему, бедолаге, в сельмаге города Мезень по недоразумению выбили зуб в очереди за вином. Я сразу вспомнила первую фразу его «Самой легкой лодки в мире»: «С детства я мечтал иметь тельняшку и зуб золотой».

— Тельняшка у вас есть, — говорю, — и золотой зуб уже не за горами.

— Да, — вздохнул он. — Правильно Цветаева сказала: «Стихи всегда сбываются».

— Я бросил свою печаль в воду, но она не утонула, — летящей пушкинской строкой написал Резо Габриадзе.