Марина Москвина - Танец мотыльков над сухой землей Страница 28

— Тельняшка у вас есть, — говорю, — и золотой зуб уже не за горами.

— Да, — вздохнул он. — Правильно Цветаева сказала: «Стихи всегда сбываются».

— Я бросил свою печаль в воду, но она не утонула, — летящей пушкинской строкой написал Резо Габриадзе.

— Какая у тебя печаль легкая, — заметила художница Лия Орлова. — Если б я свою бросила, она бы ушла на дно, как топор, и меня бы с собой утянула.

В Праге на книжной ярмарке на сцене центрального павильона Андрей Битов собирается исполнить свою композицию по черновикам Пушкина в сопровождении джазовых музыкантов — Владимира Тарасова с барабанами и Александра Александрова с фаготом. Посетители ярмарки толпами проходят мимо. Битов рокочущим голосом в микрофон зазывает публику.

— Я всю жизнь не мог понять, — говорит он, — почему Пушкин предпочитал что-то чему-то, когда и так было хорошо…. Идите сюда, садитесь, между прочим, это лучший барабанщик в мире… А это лучший фагот в мире… Поверьте, черновики интереснее читать, чем хрестоматию. Хотя черновики почему-то читают только ученые. Это чистая партитура для джазовой импровизации. Мы читали в Нью-Йорке — зал был куда больше, и публика куда строже, никто не понимал ни одного слова по-русски, но все сидели завороженные. Подходите, в Праге это будет в первый и последний раз. Мы не делаем из этого чеса. Штучное выступление. Я придумал эту фишку. Фишка — зерно — идея — это музыкальный термин. Итак, стихи, сочиненные ночью во время бессонницы.

Все трое погружаются в глубокую медитацию. Откуда-то из глубин подсознания возникают звуки — инструментальные и голосовые.

— Смутно смысла я ищу, я понять его хочу… Чего — добра иль зла ты был свершитель… Ты грозный был свершитель… И гол и наг пришел разврат… сердца застыли… и брата продал брат… цари отечество забыли… Добро и зло, все стало тенью. Все было предано презренью. Все, кроме власти.

Без очков читает.

Завел текст за микрофон.

Руки твердо держат бумагу, не дрожат.

— Опять «Бессонница», но другая. Он уже не ищет смысла, Он его уже нашел. Прочитаю, чтобы показать, что Он от него, в конце концов, оставил…

Те несколько человек, которые таки остановились или присели у эстрады, замерли потрясенные, не в силах пошевелиться. Дети из посольской школы преподносят цветы. Спектакль окончен. Тарасов разбирает ударную установку. Александров прячет в косметичку мундштуки, заворачивает в зеленые махровые полотенца колена фагота.

— Ну? Что? Отстрелялись, Андрей Георгич? — говорит Ира, сотрудница фонда Филатова, сопровождающая российскую делегацию.

Пригов Дмитрий Александрович в подобных случаях спрашивал:

— Отговорили?..

Владимир Тарасов — Битову:

— У меня вечер будет, посвященный Хлебникову.

Битов:

— «Хлебникову!» Небось ничего не читал!..

«Единственное, что я закончил, это курсы барабанщиков, — рассказывал Яков Аким. — Однажды меня делегировали пройти с барабаном по Красной площади. Записывали на демонстрацию в районном Доме пионеров.

Они спросили:

— Ты кто?

Я ответил:

— Я еврей.

— Да нет, мы спрашиваем — горнист или барабанщик?»

В Праге едем в машине, писатель Евгений Попов рассказывает, как он подружился с дирижером Колобовым. А тот ехал на юбилей к Виктору Астафьеву в Красноярск — дирижировать тамошним оркестром. И Колобов спросил, что Виктор Петрович хочет услышать?

Астафьев ответил:

— Я человек немузыкальный, не знаю ничего — наверное, Верди, Калинникова и Шёнберга.

Владимир Тарасов — с переднего сиденья, оживленно:

— А что Шёнберга?

— Ну, брат, ну ты… — замялся Женя.

В автобусе Ира устроила перекличку:

— Чупринин!

— Здесь!

— Александров!

— То-оже здесь…

— Иванова!.. Битов!.. Попов!.. Кушнер!..

На приеме у коллекционеров Доры и Марио Пьерони в Риме Тарасову очень понравился композитор по имени Рикардо. Он стал восхищаться, что Рикардо прямо за столом в разгар общей беседы говорит по телефону.

— Любой американец счел бы это невежливым, — радовался Володя, — а итальянцы в этом смысле молодцы.

— Следующий кадр, — говорю, — ты играешь концерт, вдруг звонит телефон, ты откладываешь палочки или, равнодушно подстукивая метелочкой, подносишь к уху телефон и долго, увлеченно беседуешь с кем-то, решаешь бытовые семейные вопросы.

Тарасов:

— А что ты думаешь? Есть такой пианист (назвал его имя), он в Германии играл концерт, а телефон лежал на рояле. Ему кто-то позвонил, он взял трубку и пять минут разговаривал. А в Германии все очень строго. Его импресарио спросил: «Кто звонил?» Он ответил. «Да?» — сказал тот спокойно, взял его телефон и как швырнет в окно с седьмого этажа!

Мы с Леней решили посетить Колизей. Толпы туристов плотным кольцом окружили развалины. Тысячи сумасбродов привезли сюда детей. Жара, километровые очереди в кассу.

— Хочешь, можем отстоять очередь и войти, — любезно предложил Леня.

— Ни за что! Бежим отсюда!

— Что хоть тут происходило? — кричит он мне вслед.

— Да ничего хорошего!.. — я отвечала ему, унося оттуда ноги.

После Колизея туристический задор у меня окончательно угас.

— Тебе-то все равно, твои друзья ничего тут не знают, кроме Колизея, — ворчал Леня. — А мои искусствоведы будут спрашивать: это видел, это видел? А я — ни музей Барберини, ни Ватикана…

Владимир Тарасов с кем-то выступал в Якутии — там и зэки были, и коренное население. Саксофонист напился. А в юрте сидел якут с трубкой — и в меховых юбках. Володин товарищ подумал, что это женщина, стал приставать — а тот ему говорит:

— Я сама.

Он опять к нему лезет.

— Я сама!

Потом отложил трубку, как даст ему в глаз.

Оказывается, «Я сама» — значит «Я мужчина».

— А у вас, Володя, есть дети? — спросила Дора.

— Дочь и сын — математик, рыжие — все в меня, — отвечает Тарасов. — Сын учится в Вильнюсском университете. Никого в роду математиков, и вдруг такие способности!

— А ваши дети от одной женщины? (The same woman?) — спрашивает Дора.

— Йес, — отвечает он очень серьезно. — Оба от одной женщины. Сэйм вуман.

У фонтана Треви Леня заявил:

— Ты иди домой и работай, а мы с Тарасовым и Пацюковым пойдем во Дворец мороженого.

— Почему это я — работай, а вы — во Дворец мороженого?

— Ну, как? Водку мы не пьем, надо ж нам, мужикам, в Риме оттянуться!

Художник Володя Степанов:

— Сидим в Челюскинской во дворике на скамейке с немцем, разговариваем. Вдруг к нам подходит поляк и заявляет: «Вот русский с немцем сидят. Дай-ка я посижу между вами!» Сел, встал и ушел. А немец насупился и говорит: «Что это он — хочет нас разделить и рассорить?»

У Лени на столе обрывки бумажек:

«9564520

Джульетта»

и

«9417280

Джоконда».

— Ну, — говорю, — у тебя и телефончики!..

— Нет, ну как же так? — спрашивает Дора у Лени. — Марина молодец, конечно, что сидит, работает, но почему она не приходит к нам на вечера и торжественные приемы?

— Так я возвращаюсь и все ей рассказываю, — отвечает Леня. — Какие приносили креветки, осьминогов, устриц, рапанов, жареную рыбку, потом смена блюд, пицца, белое вино в кувшинах!.. Мороженое… Она все запишет, живо себе все представит, и ей этого вполне достаточно!..

«И вот, Марина, когда грянул гром, и я сидела в печали, мне привезли павлина, — пишет Юля. — Я договаривалась, что возьму его в Михайловское в питомник. Там не хватает мальчиков. Он без хвоста (перья к августу у мальчиков опадают). Я его выпустила, он забегал по комнате. Все быстрей и быстрей. И я сразу забыла о печали. Как забыла я о печали, когда у меня ночевало восемь кроликов породы французский баран. Вот это была ночь! Повсюду одни кролики — на компьютере, в кровати, на столе! Они прыгали, играли, веселились!.. Будьте здоровы, Ваши Юля, Басё, Ирма, Хиддинк и другие».

Леня в Доме творчества писателей вывесил объявление:

«Рукописи в унитаз не бросать!»

— Вы, писатели, — корил он меня, — ищете не Истину, а КАК сказать — все равно ЧТО…

Люся:

— Внешне мне нравится Дантес, а внутренне — Пушкин!

Кто-то грозно:

— У нас в Казани не шутят!..

— …Он солдат беглый из Оренбурга, повар, глаза горят: «Дай, — говорит, — перекинуться в штатское». Сам огромный, как Валуев, а обувь — 38-й размер. «Я сдавал омлет на экзамене. Взбил яйцо, муки, молока, все сделал — а он у меня НЕ ВЗОШЕЛ!!! Мастер — мне: да ты присыпь зеленью, не заметят!..»