Марико Коикэ - Без аккомпанемента Страница 27

Выйдя из деревянного здания вокзала, мы остановились недалеко от стоянки такси. Я оглянулась. Сэцуко и Араки стояли возле билетного контроля, лицом к лицу, внимательно глядя друг на друга. Сэцуко что-то сказала, и Араки что-то сказал. Подняв воротник теплого пальто с узором под тигриный мех, Сэцуко еще на шаг приблизилась к Араки. Он наклонился к ее лицу и поцеловал ее в щеку. Одну руку он мягко положил ей на спину. Сэцуко уткнулась лицом в его пальто и замерла.

Снующие в разные стороны пассажиры проходили мимо, поглядывая на них краем глаза. Араки легко похлопал Сэцуко по спине и мягко отстранился. Я не видела, какое выражение лица было у Сэцуко, но на лице Араки читалось явное облегчение. Это было лицо человека, который только что посадил в корзинку и выбросил довольно миленького, но капризного и требующего заботы котенка.

Араки вынул из кармана пальто железнодорожный билет, попрощался с Сэцуко едва заметным поклоном головы и ушел прочь.

Сэцуко еще долго не возвращалась к нам с Ватару. Фигура Араки уже давно исчезла, а она все стояла, неподвижно глядя на билетные турникеты.

В терпеливом ожидании мы провели бесконечно долгое время. Наконец раздался свисток, возвестивший об отправлении экспресса, на котором уезжал Араки. Сэцуко развернулась на каблуках и направилась к нам с Ватару. Она не плакала. Ее лицо больше не выражало вообще никаких эмоций.

— Ватару, — слегка капризным голосом сказала она, взглянув на брата, — он уехал.

Ватару кивнул:

— Так будет лучше.

— Да, наверное, — ответила Сэцуко. Потом она посмотрела на меня и улыбнулась, желая сгладить неловкость ситуации.

— Не грустите, — сказала я. Сэцуко свела брови, словно собираясь заплакать, но слез не было.

— Кёко-тян, а давайте все втроем выпьем, — внезапно сказала она. — Ты пьешь алкогольные напитки?

— Пью, — ответила я. Обвешанные со всех сторон непомерным количеством багажа, мы втиснулись в такси и отправились в первый восточный квартал. Там мы зашли в хорошо знакомое мне джазовое кафе и заказали себе «Коук-хай». Но то ли я испытывала чувство вины оттого, что я, ученица старших классов, посреди бела дня пью алкоголь, то ли беспокоилась, что отношения Ватару с Сэцуко после того, как ее бросил Араки, станут еще ближе — только выпив два стакана «Коук-хай», я даже не захмелела.

В кафе играла композиция Мэла Уолдрона «Лефт Элоун». Кроме нас там сидела компания из четырех студентов, которых я раньше видела на демонстрациях.

— В самом деле, стало гораздо лучше, — словно заезженная пластинка, повторила Сэцуко. — Теперь я все начну сначала. Если удастся закончить аспирантуру, то почему бы мне не поселиться в Сэндае? Найду себе мужа и стану вести дела в «Сэнгэндо». А то Ватару сколько ни твердят, чтобы он наследовал магазин, он ведь никогда этого не сделает, правда? А я, если замуж выйду, то пожалуйста. Разве не так? И мне будет становиться только лучше. Может быть, мне, наоборот, очень даже подойдет роль хозяйки магазина японских сладостей. Раньше мне эта мысль даже в голову не приходила, но в последнее время я вполне серьезно об этом подумываю, да.

Я не понимала, была ли она пьяна, или ее маниакальное состояние объяснялось до предела расшатанными нервами. Сэцуко в одиночку продолжала свою бессвязную болтовню, сама себе кивала, сама задавала вопросы и сама же на них отвечала.

Мы заказали по третьей порции коктейля. Ватару окликнул официанта и попросил у него две пачки коротких сигарет «Хоуп». В этот момент Сэцуко внезапно умолкла. Глубоко вздохнув, она прикрыла глаза. Рот сам собой искривился, и из глаз брызнули слезы. Некоторое время она беззвучно плакала, а потом еле заметно улыбнулась. Я сделала вид, будто ничего не замечаю, и пригубила подоспевший «Коук-хай».

— Ватару, — сказала Сэцуко, не обращая внимания на текущие по лицу слезы, — ты собираешься вернуться в «Сэнгэндо»?

— Нет, — ни секунды не раздумывая, отрезал Ватару.

— Не собираешься? — переспросила Сэцуко. — Что же, ты всегда будешь жить с Юноскэ?

— Не знаю.

— Но у Юноскэ теперь есть Эма. Может быть, ты им мешаешь?

— Может быть.

— Этот ваш домик в Китаяме, он такой мрачный.

— Ага.

— Тебе лучше подыскать какую-нибудь квартиру посветлее.

— Вот когда соберусь, тогда и поговорим.

— Найдешь хорошую светлую квартиру и будешь жить там вместе с Кёко-тян. Чем плохо?

Я посмотрела на Сэцуко. Не отвечая на мой взгляд, она сидела, рассеянно уставившись в затянутый сигаретным дымом полумрак кафе. Ее красивые, как у олененка, глаза вновь наполнились слезами.

— И когда я уже снова стану нормальной?

— Не думай об этом, — негромко произнес Ватару. — Сейчас ни о чем не надо думать.

— Я понимаю, — сказала Сэцуко. Слабой, почти беспомощной рукой она взяла стакан с коктейлем. Дешевое колечко, надетое на среднем пальце ее руки, стукнулось о стакан, издав дребезжащий звук.

Не знаю почему, но в тот момент я вдруг почувствовала, что люблю ее. Люблю и ничего не могу с этим поделать. Полностью отдавая себе отчет, что это чувство может в момент измениться, превратившись в ненависть или ревность, я тем не менее ощущала, что способна глубоко сопереживать Сэцуко.

Я попыталась развеселить ее, рассказав какой-то не очень интересный анекдот. Поначалу она с недоумением слушала мой внезапный комический монолог, но затем, видимо, раскусив мои намерения, начала посмеиваться.

Мы вышли из кафе уже под вечер. Ватару поймал для Сэцуко такси, погрузил в него весь багаж и сказал:

— Завтра я тебе позвоню. Приезжай к нам в гости, в Китаяму. Вместе с Кёко. Тогда мы большой компанией, с Эмой и с Юноскэ, славно повеселимся.

— Ладно, — ответила Сэцуко и забилась вглубь сиденья. На следующий день, когда Ватару позвонил в «Сэнгэндо», ему сказали, что Сэцуко слегла с высокой температурой. В общем, гулянка в Китаяме сорвалась. А повышенная температура у Сэцуко держалась еще очень долго.

Она с трудом пришла в себя только к началу нового года, спустя много времени после того, как мы с Ватару все-таки совершили «ритуал», как это называла Рэйко. Я уже не помню, как сложились отношения между мной и Сэцуко, когда ей стало лучше. Она постоянно, при каждом удобном случае возникала между мной и Ватару, старательно напуская на себя жизнерадостный вид, но при этом не забывая чуть-чуть приоткрывать завесу над своими хрупкими, как хрустальная ваза, нервами. Мы часто пили «Коук-хай» втроем… или еще с Эмой и Юноскэ. То и дело заходили в «Мубансо». Сэцуко очень любила Бранденбургские концерты[35] и каждый раз просила их поставить.

Вот, собственно, и все, что я помню. При этом я уже не могу восстановить в памяти, что говорила Сэцуко, что она делала, как относилась ко мне. Меня по-прежнему неотвязно преследовали сцены плотской любви между Ватару и его сестрой. Даже после того, как я окончательно убедилась, что все это лишь плод моего больного воображения, эти сцены так и остались в моей голове, никуда не исчезнув. Может показаться странным, но даже сейчас, по прошествии двадцати лет, вспоминая о Сэцуко, я каждый раз представляю себе, как она, полностью обнаженная, сплетается в объятьях со своим братом. Это видение мучает меня и в то же время пленяет, как фотография в старом альбоме, выбросить которую не поднимается рука.

Заканчивался тысяча девятьсот шестьдесят девятый год. Впереди меня ждали свинцовые волны суровых бурь. Сама эпоха с ревом вздымалась вокруг меня.

Пожар всеяпонской студенческой стачки перекинулся на старшие школы — по всей стране начались аресты старшеклассников. В Сэндае каждый день проходили демонстрации. Город был наполнен гулом уличных выступлений и усыпан распечатанными на ротапринте агитационными листовками. Стоило кому-то заиграть на гитаре, примостившись прямо на обледеневшем асфальте, как тут же вокруг собиралась толпа студентов и начинала петь антивоенные песни. Затем появлялась полиция и после короткой перебранки разгоняла собравшихся, но они, как правило, просто переходили на другое место и там запевали те же самые песни.

В газетах почти ежедневно писали, сколько студентов было арестовано и сколько пострадало во время демонстраций. Телевизионные новости в подробностях сообщали о ситуации в главных университетах страны, которые стали оплотом студенческой борьбы.

Я смотрела все эти новости дома у тетки, забившись под котацу.

Но не видела перед собой ничего, кроме лица Ватару.

Я очень хорошо помню тот день в самом начале февраля. Снег, поваливший накануне вечером, засыпал Сэндай самыми большими за всю зиму сугробами. Проведя бессонную ночь, я дождалась утра, еще недолго повозилась в своей комнате, чтобы оттянуть время, и вышла в гостиную. Приехавший из Токио отец сидел напротив тетки, сунув ноги под котацу, и пытливо взирал на меня.