Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2011) Страница 27

Спустя годы, в ящике , все стало повторяться. Тамара покрывалась испариной и, почти теряя сознание, бежала в уборную, окно которой, хоть и забранное толстой решеткой, все же выходило на улицу. Она прижималась лбом к холодному стеклу и ждала, пока сердце из горла вернется на свое место. А как-то обнаружила, что так же успокаивающе действует на нее вода. И теперь, когда девчата отправлялись перекурить на лестницу, она шла в уборную, откручивала до упора кран, подставляла руки под проточную воду и чувствовала, как постепенно ее отпускает .

Через два года Тамару перевели в цех № 3. Теперь она работала на конвейере, припаивала микросхемы к керамическим платам. Новая специальность давалась с трудом: детали были мелкими, а пальцы ее — толстыми и неловкими. Зато в этом цеху она познакомилась со своим недолгим Виталиком.

Два года замужества стерлись из Тамариной памяти, как нечто случайное, не имеющее отношения к ее основной жизни. Стерлось все, кроме больницы, в которой она три раза на разных сроках выкинула. Ей даже диагноз поставили: привычное невынашивание.

Что опять беременна, она поняла через месяц после развода. А потом родилась Женечка.

Уже неделю Женечке было весело и страшно одновременно. Она сама себе напоминала соседского мальчишку, когда тот вдруг научился держать равновесие на новеньком двухколесном велосипеде. Ошалев от неожиданности, счастливый, что смог, что получилось, он кричал: “Еду! Еду!” — и летел вдоль дома в сторону дороги, по которой во двор въезжали машины. У поворота, вдруг поняв, что не умеет затормозить, он так же, как “Еду!”, стал кричать: “Остановите меня! Остановите меня!” — пока прямо на ходу не был перехвачен смеющимся отцом.

Но Женечка не хотела останавливаться. Она всегда ждала, когда это настанет. Ждала, когда все вокруг сделается ярче : молодые березки будут пшикать на ветру, как бутылочки с газировкой, машины будут проноситься по мокрому асфальту с быстрым шершавым звуком, похожим на тот, с которым мать срывает после зимы клейкую оконную ленту, сбрызнутая летним дождем земля будет пахнуть точь-в-точь как постельное белье после глажки, а разогретая солнцем кожа на руках и предплечьях приобретет запах высушенной травы, как в их поле по дороге от станции к даче.

Именно так было прошлым летом, когда она познакомилась с Сережей.

Она держала Сережу за руки, а он с ненавистью твердил одно: лучше совсем никогда не видеть, чем ослепнуть в двадцать пять лет из-за того, что машина вылетела на обочину и перевернулась, и мир вдруг сложился, как карточный домик, и теперь вокруг пустота, от которой нестерпимо кружится голова, и все время тошнит, и не на что опереться взглядом, и чувство, что падаешь, падаешь, падаешь...

В реабилитационный центр Женечка приходила два раза в неделю заниматься с тотальниками . Им действительно было труднее, чем слабовидящим или тем, кто с подглядом . А Сережа был тотальник , и к тому же поздноослепший .

Проклятый Брайль никак не давался ему, и он повторял и повторял, что лучше родиться слепым, чем вот так. И это было жестоко по отношению к Женечке, слепорожденной .

Она гладила Сережины руки и соглашалась, что, конечно, лучше и что, конечно же, ей легче, но он обязательно справится, и все удерживала его, когда он пытался порвать плотный шершавый лист книги с неразличимыми, похожими на дождевые пузырики точками брайлевских букв.

Что должен был чувствовать Сережа, когда потерял управление и в долю секунды понял, что с ним сейчас будет, Женечка немного знала, потому что размышляла об этом, когда зимой то же случилось с их соседом, доктором.

То же, да не то. И это Женечка знала. С доктором все случилось из-за любви, что бы там ни говорили соседи про нелепую случайность . Какая случайность может заставить человека вылететь на лед Финского залива и мчаться все дальше и дальше от берега, навстречу бьющему прямо в лицо холодному январскому солнцу?

Что у доктора была любовь , она поняла еще осенью по тому, как вдруг изменилась его походка: по лестнице он летел , словно предвосхищая свой будущий настоящий полет. И еще было одно подтверждение: докторова жена проходила теперь мимо их двери не с мурлыканьем про “погоду в доме”, а с пугающим бормотаньем: “Девка проклятая”.

Почему все закончилось именно так, Женечка не знала. Зато она знала наверняка: жить без всего этого доктор не захотел.

Осенью Сережины родители нашли деньги на операцию, и он уехал в Германию. Голос его по телефону был скучным, а ответы на расспросы — односложными. И она все вспоминала его слова, сказанные презрительным, не оставляющим надежды тоном, когда они шли однажды после занятий к метро: “Картина маслом — два урода с миноискателями”. А потом он перестал брать трубку.

С любовью у Женечки получалось как с дождиком, которого или по-настоящему еще и не было, или уже нет, а ты идешь с открытым зонтом, и не складываешь его, и думаешь, вдруг — хлынет.

Так обстояло дело и неделю назад, когда Женечка, белой тростью крестя перед собой дорогу, спустилась в метро. Был час пик. Плотный подвижный шум подхватил ее и двинул к краю платформы. Улыбаясь, она подставила лицо невидимой воздушной громаде, которую двигала перед собой вылетающая из тоннеля электричка.

Двери открылись, Женечка на секунду замешкалась, и в этот момент чья-то сильная рука взяла ее за локоть и ввела в вагон. Тут же вокруг сомкнулись люди и оттеснили человека, так вовремя и бережно подхватившего ее. Кто-то уступил ей место, и она села, но не в своей привычной слепой позе, а, как все , откинувшись на спинку сиденья и чуть склонив голову, потому что Сережа однажды сказал: “Вот и я теперь такой же. Точно аршин проглотил. Похож на истукана с острова Пасхи”. Женечка помнила, что удивилась тогда: значит, и то, как она держит голову, и то, как поворачивается плечами в сторону говорящего, — и это тоже выдает, что она — другая?

Люди входили в вагон и выходили. Но Женечка чувствовала рядом свежий запах мужского одеколона. Может, он принадлежал тому человеку. А может, и человека в вагоне уже не было, а оставался только его запах, только ощущение сильной руки, чуть ниже локтя сжавшей на мгновение ее руку.

Ночью, переписываясь с подружкой, она дополнила утренний эпизод в метро подробностями, которых не было, но которые вполне могли появиться при более удачном стечении обстоятельств. Например, не случись давки, оттеснившей от нее того человека. Рассказ Женечка расцвечивала цитатами из недавно перечитанных “Темных аллей”, и в пятом часу утра, когда воздух в комнате стал разряженным и как бы шампанским , она и в самом деле поверила, что оставила незнакомцу номер своего телефона и теперь от нее требовалось только одно — ждать. Ей, как тому соседскому мальчишке на велосипеде, нужно было двигаться вперед, ведь остановка означала падение.

Жизнь была похожа на ветку ясеня за ее окном. Несколько лет назад Женечка, протянув руку на слабый шепчущий звук, встретилась кончиками пальцев с фланелево-мягкой, чуть шевелящейся на уровне их третьего этажа листвой. Через год листва с щенячьей нежностью уже сама тыкалась в ее ладонь. Можно было прихватить ветку, потянуть на себя, почувствовать легкое пружинное сопротивление, а потом отпустить. Еще через год ветка стала царапаться в окно и ронять на подоконник перепончатые стрекозиные крылышки сережек. И вот теперь, разросшаяся, напитанная теп­лым дождем, она всей тяжестью опускалась на Женечкины подставленные руки. И это было точно сбывшееся обещание.

Родила Тамара легко. Женечка выкатилась из ее большого тела, как горошинка.

Первое время Тамара ходила по квартире с девочкой на руках, не давая ее бабке, у которой как раз начался период зимнего электрического обострения.

Девочка была прелестной. “Не в меня. Бог миловал”, — благодарно думала Тамара и тут же, боясь сглазить, находила повод для беспокойства: “Маленькая-то какая…” Девочка действительно была крошечной и как бы немного чужой, отдельной и от Тамары, и от всего окружающего мира. Это удивляло и немного пугало. Но, может, так и должно было быть, она ведь не знала…