Гарольд Пинтер - Карлики Страница 27

И теперь, когда вы пришли, раз уж вы нашли на это время, больше ничего этого не будет. Годы, проведенные с вами, нагоняют на меня холод. Вы пришли ко мне в тот сад. Я сказала вам, что мне было холодно. Вы слышали, что я сказала. Я летучая мышь. Я не хочу быть летучей мышью. Я должна вас покинуть.

Глава двадцать третья

– Шекспир! – воскликнул Пит, с грохотом обрушив свою пивную кружку на стол. – Да кто такой был этот Шекспир? Всего лишь драматургический поденщик. Сын хозяина мясной лавки, мальчик с похотливыми глазками. Так нет же, сумел ведь добиться своего. Знаете, на кого вы похожи, когда пьете это пиво? На детенышей дельфина, присосавшихся к матери, как поросята.

– Так и есть, – сказал Марк. – Все эти люди ошибаются, пытаясь дать ему имя и номер. Все так часто решают, что ему пора переодеться, сменить бельишко. Они не понимают одного: он одет раз и навсегда, на любую погоду, и таких, как они, он за милю чует. Они полагают, что, если предложить ему процент с прибыли, он приложит некоторые усилия, чтобы повернуть дело в их пользу. Они надеются, что он представит улики и изобличит соучастников преступления, а их выгородит. Все это чушь собачья. Он никогда никому не помогал избавиться от неприятностей, он и от своих-то бед никуда не бежал.

– Правильно говоришь.

– Он ведь не врач, не хирург с ниткой и иголкой, – сказал Марк. – Нужно еще посмотреть, что он собирается делать, когда подходит к раненому, – зашить рану или перекроить, как ему нравится.

– Судя по тому, что ты говоришь, получается, что его нельзя назвать высоконравственным поэтом.

– Высоконравственный поэт? Если ты имеешь в виду, что в своих пьесах он не пережевывает одни и те же моральные установки, не противопоставляет откровенно хороших героев откровенно плохим, то я полностью с тобой согласен: никакой он не высоконравственный поэт. Если мы с тобой в этом согласны, то, в общем-то, это я и хотел сказать. Давай выпьем и закажем еще по одной, чтобы уже окончательно закрыть вопрос о моральных устоях и, главное, нормах. А что, кстати, ты понимаешь под моралью?

– Я тебе так скажу, – сказал Пит. – Я над этим вопросом много думал и вот к каким выводам пришел. По-моему, мораль в том смысле слова, в котором мы привыкли его употреблять, заключается в том, что нужно делать добро тем, кто с тобой рядом. Это некая ответственность, которую мы берем на себя, осознавая, что каждый из нас является членом общества и что все мы находимся в зависимости друг от друга. Но ведь этот тезис можно считать, пусть и с оговорками, справедливым только в приложении к отдельно взятой ситуации, развивающейся в определенное время в определенном месте. Он никоим образом не приближает нас к истинному и всеобъемлющему пониманию проблемы добра и зла, являющейся смежной с проблемой следования любым нормам морали, навязанным интеллектуальной частью общества. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду.

– А что ты имеешь в виду?

– Ну, как бы тебе сказать, я не понимаю, как можно определить, что есть добро и зло, на основании сравнения результатов отдельно взятых поступков и действий. Добро – это продуктивное состояние разума, если хочешь, можешь называть его социальной добродетелью. Но то, что в одних обстоятельствах является продуктивным состоянием разума, в другой ситуации может оказаться стерильно-бесплодным. Добро и зло, как видишь, мы определяем в зависимости от обстоятельств. Как и химикаты, они не являются ни произвольными, ни статичными.

– Посуду давай, – сказал Марк.

Он отошел к бару и вернулся с двумя кружками отличного горького пива.

– Твое здоровье.

– Давай отложим Гамлета в сторону. Это совсем другая история. А вот остальные – Отелло, Макбет, Лир – это люди, чьи величайшие добродетели по причине избыточного их количества оборачиваются пороками и недостатками. Въезжаешь, о чем я тебе толкую? Отелло ревнует из-за избытка любви. Но давай присмотримся повнимательнее. Он любил лишь до тех пор, пока над его чувствами не довлела необходимость выразить их или признаться в них. К каким потрясениям в стране привело избыточное великодушие и чрезмерное благородство Лира, ты и сам знаешь. Макбет же пострадал оттого, что слишком много воображал о своей жене. В общем, все они сами виноваты в свалившихся на них неприятностях: не хотели признавать границы, в которых им предлагалось действовать. Чувства переполняют их, явно превышают по интенсивности способность к осознанным действиям. В общем, жили они явно не по средствам. А когда наступало время действовать, причем не по зову чувств, а по убеждениям, этих-то убеждений у них и не оказывалось. Стоит измерить их поступки по самой общей, универсальной шкале справедливости, как выясняется, что они ведут себя далеко не лучшим образом. И в то же время по-своему они правы. Они правы в той системе координат, в которой мы привыкли ими восхищаться и сочувствовать им. Но такое отношение к ним нельзя назвать высокоморальным.

– Чему это, по-твоему, мы сочувствуем?

– Мы сочувствуем им в тот момент, когда на них наваливается груз ответственности за свои действия. Сама необходимость действовать сводит на нет все их добродетели. Куда только деваются мораль и нравственность. Лир, Макбет и Отелло в той или иной мере оказываются вынуждены держать ответ за то, что совершили, и при этом вести себя достойно у них не получается. А Лир и Макбет даже и не пытаются.

В табачном дыму раздался металлический звон денежного ящика под кассой.

– Все они лишь беспомощно наблюдают, как неумолимо срабатывает система причинно-следственных связей, из которой они себя сами исключили. Они выпали из системы по той причине, что не смогли быть частью общества. Они не думают о других. Все их размышления и переживания по поводу других людей на самом деле поверхностны и иллюзорны. Уникальный набор личностных качеств дает им, если хочешь, возможность распоряжаться судьбами других. По крайней мере, так им кажется. Погоди минутку. Суть дела в том, что мы рассматриваем окружающий мир, исходя из существенных обстоятельств, относящихся к данному моменту, а эти персонажи считают, что не несут ответственности перед моральным кодексом, который не принимает в расчет их личные переживания. Эти ребята прокалываются на том, что пытаются силой одолеть тот механизм, частью которого сами являются, хотят они того или нет. Механизм – это и есть мораль, то есть стандарты, принятые большинством. Мне кажется, что Шекспир оправдывает и человека, и этот механизм.

– Если так, то с какой стати мы называем его нравственным поэтом? – сказал Марк. – Я имею в виду – посмотри, что он делает. Посмотри, как он себя ведет. Он никогда не пользуется спасательным жилетом общепринятых коммуникационных связей и, больше того, никогда не предлагает спасительного решения, которое было бы применимо для тебя, читателя, или хотя бы для него в лице его героев.

– Согласен.

– Тогда как можно применять к нему нормы морали, когда ты видишь, что он сам не знает, как поступить и в какую сторону направить своего героя? Мало ему без того проблем? Ты смотри, с чем он сталкивается. Он вынужден возвращаться назад, он проваливается по колено в трясину, он сбивается с курса, он пытается бежать от самого себя, он сводит свои размышления к геометрическим построениям, он забредает в тупики, он варится в собственном соку и в результате всегда оказывается почти не у дел: как писать, если сам не знаешь, о чем пишешь и куда тебя заведет выдуманный тобой сюжет. Но ткань сюжета никогда не рвется, в этом, старина, ему надо отдать должное. Все сшито аккуратно, без перекосов и пропущенных стежков. Дело свое он знает и прекрасно понимает, что стоит ему начать морализировать, как его пьесы окажутся в одном ряду с несостоятельными байками других драматургов.

– Главное в Шекспире, – сказал Пит, ударив кулаком по столу, – то, что он не пытается сравнивать человека и идею и уж тем более не дает готовых советов насчет того, как поступать.

– Он был осторожный парень, зря не рисковал.

– Зато он по-своему честен. Я бы послал подальше любого, кто скажет, что для него добро и зло – это абстракции. Он даже не пытался впарить нам такую чушь. Он честно признавал, что наше ощущение морали в том виде, к которому мы привыкли, скорее всего претерпит большие изменения, а то и вовсе исчезнет, если погрузить нас в такие исключительные обстоятельства, какие выпали его героям. Если воспринять это как зло, то можно смело назвать Шекспира имморальным поэтом. Но с другой стороны, если учесть, что опыт нейтрализует собственные представления о морали, мы все же должны принять за основу какие-то стандарты, исходя из которых выстраивается оценка происходящего. Если не будет точек отсчета, то опыт не пойдет на пользу и будет бесследно утрачен.

– И что с того?

– А то, что мы имеем дело с подменой понятий. Вместо общепринятой, так называемой садово-парковой морали – социорелигиозного соглашения, поставленного в зависимость от согласия людей жить вместе друг с другом, – мы имеем простую ситуацию, в которой человек является субъектом непроизвольных суждений и принимаемых решений, поскольку, обладая свободой выбора, он в итоге оказывается вынужден признать необходимость нести ответственность за свои поступки. Если подойти к нему с этой точки зрения, то выяснится, что он вполне моральный поэт.