Павел Кочурин - Изжитие демиургынизма Страница 27

Городские гости, Иван и Светлана ушли в клуб. В доме тишина, телеќвизор молчал. Галочий и грачиный шорох тоже над домом замирал. В гоќлову как-то сами собой входили мысли о событиях минувшего дня. Праќсковья Кирилловна давеча сказала, что Саша Жо-хов спрашивал об Анне, сочувствует вот… И тут же остерегла: "Когда Саша льстится — хороќшего не жди". Что верно, то верно: любезности Саши всегда и его самого всегда настораживают. Вчера — донос, а сегодня заискиќвание. Утром, встретив Дмитрия Даниловича, тоже об Анне спросил. И как ни в чем не бывало, попросил уступить телку: коровой с Натальей задумали обзавестись. Мода пошла на коров. Но телку забирал колхоз в обмен на бычка. Саша попенял: "Не по-соседски, не по-соседски…"

С этими неуютными, сумбурными и тревожными мыслями, Дмитрий Даниќлович и поднялся по скрипучим ступенькам крутой винтовой лестницы и себе наверх, под самую крышу. Тут и в ночную летнюю духоту легко дышаќлось. С навесного балкончика на виду огород, овинник с деревьями. Озиќраются пашни, луга, Шелекша и Данилово поле за ней, дали окрестные лесные… Давно ли за домами были гумна. Отец, дедушка, любил по осе-ни смотреть отсюда как дымятся овины. Истопить овин вроде и не хитќро. А вот по дыму над крышей его угадывается хозяин. У заботливого мужика в подовине или риге исправная печь. Пылают сухие березовые плахи, жар идет от углей. Хлебные снопы на колосниках раструшены, каждая соломинка и колосок до ломкости просыхают. Над таким овином льется струйкой сизоватое маревцо, зерно не запаривается. По воскреќсениям в молотьбу подовины и риги топились по всей деревне. Воздух наполнялся вкусным запахом печеной картошки. Как без картошки, испеќченной в золе?.. С рассветом в гумнах стрекотали конные молотилки. Играли со звоном и свистом цепы. Шел дух соломы и сухого зерна. Заќвершался страдный крестьянский год амбаром. Об амбаре думалось как только семена бросались а пашню. И ты веселел, когда в сусеках зерќна до краев. Тогда все и доме твоем ладно.

Частенько, как и при дедушке на балкончик под крышей заходил художник, Анд-рей Семенович. Садился с этюдником и вглядывался в моховские дали. Каждый раз они разные. Никогда не видятся вчерашними. Пеќред заходом солнца как бы исподтишка впи-тывают свет на завтрашнее утро, когда солнце будет еще скрыто. И художник созерцает, как он говорит, эту необъяснимую несказанность, где, в то же время, все знакомо от роду и по-божески непостижимо: "Словно пьешь эту красоту с густым настоем света". В душу пахаря также входит ликование мира. Виделась по особому зелень и утра и вечера. Полу-денная высь неба

над его головой становится пронзительно-звучной, вливающаяся в дуќшу особым настро-ем. И под этим высоким настроем вершатся им и все обыденные дела. И если от благ Не-бесных и земных отгораживают тебя стенами, как скотину в хлеву после выпаса на лугу, берет верх над тоќбой глухая тоска.

По весне, как только устанавливалось тепло, Дмитрий Данилович переќбирался в эту дедушкину комнатку под крышей. Стояла в ней широкая тахта, два легких кресла, ра-боты самого дедушки, столик, полочка с книгами. Другую такую же комнату бывшую их с Анной, заниќмали теперь Иван со Светланой. Вид из нее выходил на моховскую улиќцу. За деревней был простор полей. Еще совсем недавно над этим проќстором высилась на холме приходская церковь Всех Святых. Сразу за Моховым — мельница Ворониных… Церковь и мельница жили в воображеќнии Светланы, навеянным рассказами Ивана, Дмитрия Даниловича, Анны Савельевны. Все эти рассказы Светлана заносила в свою тетрадь. Помышляя поведать о деревенских провидцах, державших в себе крепь дум о благом мирстве дедов и прадедов. Духовное разумство праотцов никоќгда не исчезает, оно переходит к потомству неосознанно и проявляеќтся в их поступках по новому в новой жизни.

3

Дмитрий Данилович долго не мог уснуть. Читал книгу о лесе. Лес моќлодой, лес взрослый. Лес выстоявшийся, строевой. Деревья на опушке, на поляне, в гуще бора — все это разный лес. И равно необходимый. Он как бы подлаживается под человека, под его нужды и заботы житейќские. Видел все это и в своем лесу. Чтение книги о лесе и было проверкой себя.

В книге говорилось и о полях. Лес и поле — необходимы и самой пашне, так же как реки, болота луга. Это Божий дар людям. Крестьянин и должен, любя землю, угадывать, где лучше быть полю, где лесу, где оставаться лугу или болоту. Земля вместе с Небом и творит и питает жизнь, следуя законам, усмотренным Началом. Ничего ни от чего нельзя брать с избытком. Лишнее — отдаляет тебя от блага. Пахарь и долќжен неустанно узнавать в чем, чему и от чего должна быть полезность. При мощи техники и слепого азарта — живую плоть земли при неразуме можно изуродовать и оскопить. И заменится полезная чело-веку живность и растительность на ней чем-то неподобным, вроде мокќриц и плесени.

В эти заботные раздумья вкрадывалась необъяснимая и самому треќвога. Она как бы входила в него из темени ночи через открытую дверќцу балкона. И настораживала вро-де каким-то предвестием. Сами собой нашли мысли о минувшем дне. Механизаторы-трактористы разбирали, пеќреиначивали в мастерских только что поступившую технику. Поругиваќлись, язвили без сердца, с безразличием относясь к "неихнему" делу. Тарапуня, слушая матюжки Симки Погостина, высказался в своем духе: "Сам-то он, гегемон, кри-чит-винит нашего брата: жрать вишь ему неќчего, того для него нет, этого. Да за такую технику мякиной бы его кормить. Китовой колбасы и той жалко". Симка, поработавший на производстве и малость поживший в городе, поддразнивая Тарапуню, изрекал где-то подслушанное: "А может гегемон нашинскими порядками до ручки доведен. И ему все до лампочки, как вот и тебе. Но он — диктатуќра и требует всего от тебя…" Остальные механи-заторы, полусловя, поќсмеивались, осторожничая. Сам Дмитрий Данилович за работой улавлиќвал отрывки этих разговоров-высмехов тоже с равнодушием. Они ничеќго не значили и никого не затрагивали. Не новы, да и поднадоело балагурство досужее. Непонятно вот только чего это демиургыны их опасаќлись. По привычке уж что ли в каждом выискивать врага.

Но вот после горяшинских наскоков в конторе — все слилось воедиќно: и досада от каждодневных тебя поучений, и это безликое кивание механизаторов в мастерских на "гегемона"… В тиши дома и накатились разладные ночные раздумья. "Руки "раб-отников с душой не сливаются, И разум отстранен от дела". Симка Погостин напаскудил, переписал донос подсунутый ему Сашей Жоховым, и тут же забыл, что наделал. Буќдто во вчерашнем похмелье не в месте напакостил. И вот — он не он, в компании за одно с другими зубоскалил.

Симку он сразу заподозрил, как только председатель сказал о кляуќзе. Верней о де-душке его так подумалось, Авдюхе-Активисте. Когда Иван подтвердил его догадку, даже обиды на Симку не было. Подумалось со всегдашней горечью о другом. Симка сделал это не по злобе своей. Привычка, вернее, приучка. Поступок без умысла. Вроде как над "не-таким" мужиком для веселия подшутить… "Ну что за беда?.." А вот Горяшин углядел в этом повод "испугнуть нетакого". Кто же вот тут опасней-то?..

Удивления не было и в том, что Тарапуня кулаком проучил погостинского пьянчу-гу. Симка стерпел. Но вот осознал ли, что потворствовал злу?.. Так кто же мы такие? И — какие?.. По чьей воле как располоќвинены?.. Всякое располовиненное-раздвоенное — разва-ливается. Целого в таком уже нет. Он как бы с двойным дном, вроде потайного чемодан-чика. Каждый не по воле своей "несвой", и не "сам по себе"… Вот сам он, Дмитрий Данилович, новый лесник, — и "такой", и в то же вреќмя "нетакой". Ушел из конторы как бы с видом, что покорился, учет. Это за него сказал председатель, Николай Петрович. Горяшин тоже сдеќлал вид, что поверил в это "учтет". Но ведь в душе-то у каждого ос-талось другое: пустое слово без веры и смысла принимается за "долг". И за это кому-то честь и награда. Все — все понимают. И то, что вынуждены жить обманом и обманно. И тут кляузы друг на друга — привычное дело. Подглядывай, затылоглаз, и доноси. А причиной всему этому — свыкание с необремененностью. Бочку пересудами своими те же механизаторы "катят" на "никого". А вернее — сами на себя. И как саќмообруганному не мириться "со всяким". Вроде из преисподней лукаќвый выполз и, усмехаясь, морочит голову православного люда, точь-в-точь как и мы сами друг другу. Высказаться-то прямо о своем пороке никто не отважится, но вот о "ниоком" — можно. Страх посгладился и перешел в привычку — жить ни о чем не ведая и ничего не зная. Симка Погостин вот и ходит с побитой мордой "привычно", не задумываясь, что его кляуза, это донос на "нетак" живущего, как все, которого и надо остращать. И вот "остращали", и чем-то унизят, накажут. А кляќузнику, как вот ныне говорят, это "до лампочки". А может и в радость. Привычка-приучка. Да и Тарапуня и другие при этой "привычке", понимают ли, осознают ли, — что от чего?.. В Симке Погостине сидит вековечный раб, он и заставляет его и стерпливать, и пакостить. А о Тарапуне разве скажешь, что он вольный. И он рабский. Сам Дмитрий Данилович ушел из председательской конторы от Горяшина тоже с рабским затаенќным недугом. И парторг учитель Климов — тоже молчал рабом. И Нико-лай Петрович юлил перед Горяшиным тем же рабом… Но из всех из них больший раб — Горяшин. Он раб сатаны, одураченный жданьем от него "Светлого будущего"… "У сатаны выпрашивает света? — кольнула, возмущая, гневная мысль. — И как вот можно мужику-крестьянину такой свет принять?.. И свет ли это?.. Не тьма ли демоническая?.."