Иржи Грошек - Реставрация обеда Страница 27

глава четвертая

«десерт»

«…12 подвигов Геракла; 12 книг на полке; жизнь 12 цезарей; 12 таблиц Римского права; 12 пражских статей; 12 посланников; 12 пенсов равно 1 шиллингу; 12 дюймов составляют 1 фут»

Использование шизофрении в корыстных целях – это литературное творчество…

Однажды я добровольно посетил полицейский участок. Подошел к дежурному офицеру и принялся его изучать…

– Что вы хотите? – наконец обратил внимание дежурный офицер на мои подмигивания.

– Ничего, – невинно ответил я. Поскольку раздумал заявлять в полицию, что разбил их патрульную машину – своим унитазом.

Я полагал, что дежурный офицер должен был сам обо всем догадаться, исходя из моей внешности. Для этого и подмигивал.

– У вас нервный тик, – догадался офицер.

Неправда. У меня – идиотизм, Потому что надо пользоваться службой доставки, а не таскаться с унитазами по городу, Это же вам не Африка, чтобы употреблять свою голову вроде багажника… На улице Кшижиковой с моей головой случился крен, и я врезался вместе с унитазом в припаркованную машину. По счастью – без водителя, но к сожалению – патрульно-постовой службы, О чем я и прибыл доложить в ближайший полицейский участок, что мой голубой унитаз теперь у них на службе – торчит из лобового стекла…

А потом подумал, какие богатые смысловые ассоциации могут возникнуть при совмещении унитаза с полицейской машиной! Поди докажи, что это сделано не специально. И расхотел заявлять о случившемся, дабы не подвергать свою жизнь полицейскому произволу.

– Что-нибудь еще? – спросил нетерпеливый офицер, поскольку я продолжал топтаться возле его загородки.

– Надо бы оглядеться, – резонно заметил я, имея в виду, что акты вандализма у меня получаются только по вдохновению…

– Ну а пока, – набычился дежурный офицер, – не мог бы я взглянуть на ваше удостоверение личности?

– Хотя бы одним глазком? – снова подмигнул я, доставая из кармана свои документы.

Потому что полицейские всегда рассматривают их с вожделением, словно там вклеена фотография Памелы Андерсон. Это был некий фокус всех представителей власти – видеть Памелу Андерсон там, где ее нет. Мне этот фокус не удавался.

– В порядке, – заявил офицер, возвращая мои документы.

– А вы не знаете, кем была пани Кшижикова? – зачем-то спросил я и понял, что – проговорился.

Теперь обнаруженный на улице Кшижиковой унитаз – будут отождествлять со мною. Поэтому поспешил исправить положение и затуманить полицейскому мозги…

– Мне кажется, что она страдала, – вздохнул я.

– Кто?! – рассвирепел дежурный офицер и стал похож на оккупанта.

– Пани Кшижикова, – спокойно ответил я…

«…В ее доме всегда квартировали офицеры. И каждый раз пани Кшижикова была готова расплатиться по контрибуции. „Если меня будут к этому принуждать, – говорила пани Кшижикова за ужином, – я исполню свой долг с немецкой педантичностью". Пан Кшижиков печально соглашался, что право победителя на „шнапс унд фрау" – незыблемо испокон века. Пан Кшижиков допивал свое жидкое пиво, с сожалением рассматривал пустую кружку и уходил спать пораньше, дабы не мешать пани Кши-жиковой расплачиваться по контрибуции. „Но только в случае, если тебя будут к этому принуждать", – говорил напоследок пан Кшижиков, позевывая. „Если меня будут к этому принуждать!" – соглашалась пани Кшижикова. Она занимала свой боевой пост в гостиной и обнажала подвядшие прелести до разумных пределов. Чтобы привлечь, а не шокировать. Расквартированный офицер стучал на втором этаже сапогами, а пани Кшижикова терпеливо ждала, когда победитель соизволит осуществить свое право. „Ну?" – спрашивал утром пан Кшижиков. Пани Кшижикова отрицательно качала головой и предполагала, что следующей ночью ей предстоит расплачиваться вдвойне. „Если тебя будут к этому принуждать!" – предупреждал пан Кшижиков и уходил на работу. „Если меня будут к этому принуждать… – вторила ему пани Кшижикова. Время от времени расквартированные офицеры приводили штабных девиц, которые без принуждения скакали с офицерами на кровати и ржали, как лошади. „С нами бог!" – крестился пан Кшижиков из гуманитарных соображений, глядя, как с потолка сыпется побелка. Он сомневался, сможет ли пани Кшижикова полностью расплатиться за все оккупированные территории. „Если меня будут к этому принуждать!" – уверенно заявляла пани Кшижикова и берегла силы. Она круглосуточно лежала на диване в гостиной, не допуская к своему ангажированному телу пана Кшижикова. Впрочем, и сам пан Кшижиков с пониманием относился к миссии пани Кшижиковой. „Если тебя будут к этому принуждать, – нравоучительно повторял пан Кшижиков, – не вздумай сопротивляться!" – „Ах, если меня будут к этому принуждать…" – вздыхала пани Кшижикова, глядя, как очередной офицер покидает квартиры…»

– Валил бы ты отсюда, – посоветовал мне полицейский, и я воспользовался его любезным предложением…

Сожалея, что не имею фотографии пани Кшижиковой в обнимку с дежурным офицером…

Поэтический замысел – это женщина, с которой не переспал. Прозаический – появляется, когда женщина уже ушла…

До революции мы вынуждены были жить весело, чтобы не повеситься со скуки. Поэтому ежедневно разыгрывали драму абсурда – в разных театральных интерпретациях. То вечер юмора, то комсомольское собрание. Выбор зрелища ограничивался коммунистическим императивом, когда к каждому слову прилагалось «единственно правильное» тол-кование. Отсюда у читателей – развилась иезуитская патология. Когда между строк виделось больше, чем написано. Некий сакральный смысл, доступный только посвященным. Всякая белиберда могла быть оправдана, если писатель засовывал между строк парочку остроумных значений. «Литература ассоциативного мышления» – вот как это называлось. И многие авторы старались вложить больше смысла в пробелы, чем в буковки…

Янка рассказывала:

«Однажды мне выпало сыграть „Откровенность", но не полную. То есть фигуру в купальном костюме, покрытую прозрачным дождевиком. Сейчас бы я запросто исполнила роль „Оторванной откровенности", да что-то никто не предлагает. А тогда в закамуфлированном виде мне предстояло молча пройти по сцене и так же молча удалиться. Дабы у зрителей возникла ассоциация буржуазной распущенности, а на самом же деле – голого тела. Ну вот… Сижу я в артистической уборной и проникаю в образ. То есть накачиваюсь коньяком, чтобы как следует продемонстрировать свою „Откровенность". Но не полную. Время от времени заглядывает ко мне секретарь комсомольской организации и интересуется: „Молилась ли ты на ночь, Дездемона?" То есть созрела я для откровенности или нет. Приходит к выводу, что – „виноград еще зелен", и снова убегает. А я попиваю коньяк и размышляю о вечном. Мол, порнография – то, что есть, а искусство – то, что пытаются изобразить. И если с меня не свалится дождевик – это шедевр, а если с пьяных глаз я хряпнусь на сцене – выйдет порнография. В общем, когда снова появился комсомольский секретарь, я все отрепетировала на нем… И можно теперь сказать, что коммунистическая партия лишила меня девственности в лице своего авангарда. То есть отплатила откровенностью за „откровенность". Но не полностью. Поскольку никакого удовлетворения я от этой порнографии не получила…»

Теперь между строк уже не читают. Ассоциативного мышления едва хватает на перевод денежных средств за границу. И когда я что-нибудь пытаюсь изобразить, то представляю себе – Янку в прозрачном дождевике. Но, по странной привычке, не полностью…

Возле кладбища поставили рекламный стенд – «ОТДОХНУТЬ МОЖНО И ЗДЕСЬ, НО ЛУЧШЕ ВСЕГО – В ТУРЦИИ…»

На дверях филиала банка повесили рядом таблички – «ОБМЕН ВАЛЮТЫ» и «ЦВЕТНОЙ КСЕРОКС – КРУГЛОСУТОЧНО…»

«Журналисты не могут сопоставить два предложения, писатели – два абзаца… – думает Густав Шкрета. – Чего же ждать от остальных людей?..»

Предумышленное искажение действительности – это образ..

Когда от меня ушла приятельница, я решил завести себе верного друга – собаку или жену. Однако в цивилизованном обществе есть один недостаток – жены не продаются на птичьем рынке. Поэтому пришлось мне сходить на барахолку и завести себе щенка таксы. Меня убедили, что в клубе собаководов могут запросто подсунуть сенбернара, который оккупирует полквартиры и сожрет целый мясокомбинат… А пес таксы – животное норное и легко забивается в угол, как пыль. Тем более что родословная у этой «пыли», словно с горностаевой мантии Карла Четвертого… «Леопольд-Адальберт-Эрист-Фридрих-Отокар-Междуцарствие» – так полностью, по документам, звали мою таксу, чем я очень поначалу гордился. И всякий раз, выгувая во дворе, науськивал по родословной… «А ну-ка, Леопольд-Адальберт-Эрист-Фридрих-Отокар-Междуцарствие – фас!!» Потом надоело, и стал ее называть просто Марысей. Поскольку на рынке мне намекнули, что с точки зрения физиологии такса эта – сука. А сам я под хвостик ней не заглядывал из разных этических соображений. Мне ж с ней не спать…