Далия Трускиновская - Коломбине дозволено все Страница 27

так пусть вокруг…

ЛАРИСА. Нет!

ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Наотрез?

ЛАРИСА. Да!

ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. В зеркало посмотри! Ну! Какой великолепный черный бархат ты там увидишь!

Лариса прикоснулась пальцем к щеке – и действительно ощутила шелковистый ворс. Тогда она, не дослушав издевательств пестрой чертовки, выбежала из комнаты, из прихожей и буквально скатилась с лестницы. Песня неслась следом в ритме перестука острых каблучков повелительницы Коломбин:

Мне страшно боли и смятений

и неприятных ощущений,

с меня довольно скудных благ!

Пускай теперь мой каждый шаг

звенит ступеньками престижных развлечений!

Из-за деревьев сквера выступили сто Арлекинов, сто грациозных сиамских котов с прелестными хищными мордочками.

АРЛЕКИНЫ. Страш-ш-шно? Страш-ш-но? Боишь-шься? Чуш-ш-шь! Не за душ-ш-у бойся – за комфор-р-рт! Комфор-рт, фр-р!

ЛАРИСА. Брысь! Но как же это было? Почему я оказалась в маске? От кого спасалась? Брысь, я говорю! Ведь был же во мне какой-то страх, который кончился лишь под маской! О господи, я все забыла!

Далекий смех тысяч коломбинских голосов был ответом на ее крик.

Она бежала все медленнее, и черноглазый Арлекин, внезапно возникнув рядом и удержав за талию, шепнул коварно:

– Коломбине дозволено все!

ЛАРИСА. Кроме любви!

И вдруг ей показалось, что из обступающей ее пестрой и пляшущей толпы спешит ей навстречу такая же одинокая, как и она, смешная белая фигура с длиннейшими рукавами. В странную эту фигуру кидали всякой карнавальной дребеденью, а она даже отбиться толком не могла. Но лишь у нее на лице – Лариса издалека поняла это – не было маски!

Лариса рванулась навстречу, но споткнулась о лежащего человека. Одна из обезумевших плясуний не выдержала гонки. Тарантелла петлей обогнула ее, чтобы никто так же не споткнулся. Лариса отступила – исплясавшееся тело в драгоценных парчовых ромбах было уже холодным. И ей показалось, что сквозь тающую на лице маску проступают черты ухоженного лица Эвелины.

Но даже секунды, чтоб склониться над ней, не оставалось у Ларисы. Тарантелла так стремительно завертелась вокруг, что этот пестрый дикий клубок мог и задушить запросто. А тот, кто пытался его разорвать, пробиваясь к Ларисе, был невообразимо далеко. Лариса отшвырнула одну маску, отпихнула другую и вырвалась из эпицентра клубка.

ЛАРИСА. Вот что спасет меня, слышишь ты, пестрый демон, повелительница ромбов и шариков! Как я не поняла этого раньше! Ведь он сохранил меня такой, какой я была в глубине души! Он сдерет с меня эту чертову маску, слышишь?

ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА КОЛОМБИН. Стой!

ЛАРИСА. Ага! Я угадала!

Она знала, куда бежать. И потому прошла сквозь разноцветную стену чужого танца, как сквозь ветер и дождь.

Реутов как-то показывал ей свой дом. Квартиру она нашла по списку жильцов. И, поскольку за спиной все еще слышала тарантеллу, ворвалась в коридор, чуть не сбив с ног открывшего дверь Реутова.

РЕУТОВ. Ты чего? Лариска! За тобой гонятся?

ЛАРИСА. Да!…

Реутов, как был, в невообразимых старых клетчатых штанах и рубашке с пятнами от химикатов, выскочил на лестницу, и Лариса услышала, как он хлопнул дверью подъезда. Через несколько минут он неторопливо вернулся.

РЕУТОВ. Сколько их было?

ЛАРИСА. Не знаю…

РЕУТОВ. И куда они так быстро смылись? Я даже за угол завернул – и никого. Да ты входи, отдышись. И выключи в комнате сушилку. Я такую парочку кадров щелкнул – изумишься. А я чай поставлю.

ЛАРИСА. Какой чай, Мишка? Утро на носу.

РЕУТОВ. Да ты успокойся, Лариска, приди в себя, а чай – это всегда хорошо, что бы там ни было на носу.

ЛАРИСА. Все-таки ты сумасшедший! На улицу поскакал, не побоялся, а если бы тебя по голове хватили?

РЕУТОВ. А чего мне бояться! Я – везучий. Ты лучше скажи, кто это были такие. Может, милицию вызвать?

ЛАРИСА. Ты – ве-зу-чий?…

РЕУТОВ. Ну! Сама посуди – всякий нормальный человек на моем месте давно бы уже загнулся, а я еще живой. Кто еще свалится с вертолета и уцелеет?

ЛАРИСА. Я бы на твоем месте вообще из дому не выходила.

РЕУТОВ. И что бы я делал дома? Телевизор смотрел? Я, Лариска, не из домоседов. Ну, еще чего поломаю, подумаешь, проблема. Жив останусь и ладно, зато какие кадры будут!

Реутов усмехнулся, и тогда только Ларисе пришло в голову, что этот человек и впрямь ни черта не боится. Уж после вертолета всякий отказался бы от рискованных съемок. Это – раз. Переделывать в последний день экспозицию собственной выставки, уже одобренную и утвержденную, – это тоже не для труса. Стало быть, два. Полюбить женщину, практически недосягаемую, и не замораживать в себе это сумасбродство, а честно сказать женщине – три. Вроде бы, достаточно…

И тут Лариса вспомнила, что несколько минут назад под ее пальцем спружинил ворс черного бархата. Опять прикоснуться к лицу она не решилась, а вместо этого уставилась на Мишку Реутова взглядом, как бы вопрошающим: ты что же, безумец, не видишь, кто перед тобой, что ли?

Но даже если бархат и был, Реутов его совершенно не замечал и вел бестолковый разговор о чайной заварке

ЛАРИСА. Да хватит тебе, Мишка, о чае. Ты лучше вот что скажи… У тебя дома есть мои снимки? Ну, те, выставочные…

РЕУТОВ. Есть кое-что. А срочно?

ЛАРИСА Ага.

РЕУТОВ. Тогда ищи.

И он выдал Ларисе несколько пухлых пакетов из-под фотобумаги – кило этак на три.

Лариса взяла наугад и принялась раскладывать на диване пасьянс из больших фотоснимков. Это были не выставочные экземпляры, а просто удачные пробы, судя по тому, что многие дублировались. Вскоре она отыскала лицо блондинки – но вроде бы не свое…

Лариса вглядывалась в снимок, и ей становилось страшно. То лицо жило, дышало и звучало, в отличие от матовой розовощекой маски, которую она привыкла видеть в зеркале и полировать кремами до безупречности Видимо, таким же, как и то, было когда-то и лицо Ларисы, но сравнить ей было не с чем – разве что в зеркало поглядеть, но она боялась того, что предъявит ей зеркало. И хорошо еще, что Реутов возился на кухне с заваркой, потому что видеть растерянность потерявшей себя в куче снимков Ларисы он никак не мог.

Оторвавшись от лица блондинки, Лариса взглянула на свой пасьянс и изумилась – лица, дома, облака, деревья и прочее сложились так живо и выразительно, что составили единое целое, свой мирок в квадратный метр величиной, с настроением, вкусом и даже погодой. Само по себе это вот небо, отраженное в ведре с водой, ничего душе не говорило, и этот запрокинувшийся ребенок – тоже, и эта отвернувшаяся старуха была просто всклокоченной старухой, но вместе они являли собой целую жизнь, и движение этой жизни ощущалось, как скользнувший мимо лица быстрый ветер. А если бы отражение неба оказалось под хмурым полуоборотом старухи, ребенок – рядом с ней, а над ребенком – грозовое небо над тревожным лесом, то возникла бы совсем другая жизнь, и она послышалась Ларисе утихающими и просветленными аккордами органа после бурных встрясок и молний. Даже лица странно менялись в зависимости от места, куда с мрачным азартом гадающей цыганки швыряла их Лариса.

За этим занятием и застал ее Реутов, несущий две разномастные кружки с чаем.

РЕУТОВ Ты, наверное, в другом пакете

ЛАРИСА. Да?

РЕУТОВ. Погоди, попьем чаю, я найду.

ЛАРИСА. Давай!

Это успокоило ее. Уж Реутов-то не спутает ее лицо ни с каким другим. А она увидит и вспомнит, и поймет, и обрадуется… Но для этого нужно еще что-то, кроме живого пасьянса и кружки с чаем.

РЕУТОВ. Как ты забрела сюда, Лариска? Да еще ночью? В гостях была, что ли?

ЛАРИСА Просто я пришла к тебе. Я же говорила, что приду Я шла, и вот, такая ерунда.

Реутов ошалел и понес чушь.

РЕУТОВ. Погоди, Лариска, я что-то не совсем понимаю. Ко мне? Так не бывает. Ты не шути, Лариска. Зачем я тебе? Я тебе совершенно не нужен. Разве что-то другое из души силком выпихнуть? Не надо, погоди, все у тебя образуется! А то пожалеешь потом.

ЛАРИСА. Да мне и выпихивать-то нечего. И неоткуда. Не осталось у меня души, Мишка, понимаешь? Я к тебе за душой пришла. Ну, за собой. За такой, какая я в тебе, если ты меня еще любишь.

РЕУТОВ. Люблю. Я уже говорил тебе.

Лариса так и не поняла, почему он отвернулся, насупясь. Это выбивалось из привычного ей кодекса галантности. Одно было ясно – Мишка вдруг отгородился стенкой, и именно теперь, когда вся надежда была на него.

ЛАРИСА. Мишка! Ты необитаемый полуостров помнишь?

РЕУТОВ. Ну?

ЛАРИСА. Я опять хочу стать такой – утренней. Но я забыла, как ею быть.

РЕУТОВ. Еще никому не удавалось дважды войти в одну и ту же реку. И если тебе нужна фотография, чтобы подладиться под нее, то я ее тебе не дам. Ты что же думаешь, что та трогательная мордочка и есть твоя сущность? Хорош бы я был, старый осел, если бы влюбился именно в трогательную мордочку. Годы мои не те, Лариска. Это был один миг тебя, понимаешь? И незачем натягивать на себя этот миг, словно маску. Продолжай жить и меняться – вот и все