Константин Кропоткин - Содом и умора Страница 28

— Дура! — захныкал Адам, очнувшись. — Ты мне нос разбила.

— Хрень! — сплюнула Клавдия.

Она помогла Лильке встать, а на ее окровавленного кавалера посмотрела, как на осклизлого червяка.

— Надо напиться, — сказал Кирыч.

Все поняли, что это приказ.

Драматургия вечерины была такова, что в следующем акте — чуяло мое сердце — кому-то точно оторвут голову, поэтому, отмывая на кухне Адама, я желал только одного — чтобы гости убирались по домам.

Пока целы.

Я почувствовал себя в безопасности, лишь очутившись на диване в обнимку с теплым брюхом Кирыча.

Марк валялся у нас в ногах и говорил слова любви. «В критической ситуации понимаешь цену настоящей дружбе», — придумал я начало ответной речи, не сразу поняв, что прочувствованный монолог предназначался рому, початую бутылку которого Кирыч держал в руках.

Барышни забились в дальний угол и громко ненавидели.

Лилька была так признательна Клавдии за свое чудесное спасение, что даже выпила с ней на брудершафт. Одарив новоиспеченную подругу поцелуем, она поделилась с ней своим любовным опытом (аборт после пьяного секса на пятом курсе университета, три любовника, один из которых — последний — женат на докторе физико-математических наук).

— Хрень! — жалела ее Клавдия.

Обретя в Клавдии родственную душу, Лилька преисполнилась неприязнью ко всем, кому неведомы критические дни.

— Все мужики — подлецы, — сообщила Лилька, глядя на Адама, который, впрочем, распухшим носом больше напоминал медведя коала.

— Хрень, — поддержала Клавдия, готовая в любую секунду выломать у Адама все его ребра.

— Мы рожаем детей! Тянем семью! — бряцала Лилька чужими медалями.

Клавдия, которой также были незнакомы радости материнства, смотрела на Лильку, как на пророка.

— А что они?! — Лилька погрозила Адаму пальцем. — Они дерутся! Они захватили все посты! Пьют! Женятся на докторах физико-математических наук!

Потом Лилька пришла к справедливому выводу, что оставаться в этом доме — это подвергать свою жизнь смертельной опасности и, заваливаясь на Клавдию, ушла.

— Мы будем бороться! — сказала она на прощание.

Клавдия тоже сказала, по обыкновению попав в самое яблочко.

Адам пережил лилькину ненависть с удивительным спокойствием. «Все идет, как надо», — было написано на его лице, а я подумал, что в аристократических домах опозоренные дамы наверняка уже не раз колотили его ридикюлями.

Впрочем, внимание, которое он усиленно оказывал Валерию, кажется, было неподдельным: оно не иссякло и с уходом воинственных амазонок.

Салонный хулиган и собачий препаратор отдавали должное анатомии, в которой каждый был по своему силен.

Адам рассказал о бабах из деревни где-то под Смоленском, которые благодаря особому строению организма, могут рожать младенцев своей мечты. Теперь в той деревне все мальчики похожи на президента, а девочки на бухгалтершу Светку — главную местную потаскуху.

Ветеринар в долгу не остался. Он просветил Адама о том, какие в носу бывают перегородки и что может случиться, если по ним сильно бить. Адам хватался за распухший нос и охал. А когда Валера сообщил о своем гайморите («это похуже, чем все разбитые носы вместе взятые», — так было сказано), то сделался его самым задушевным другом.

Адам покинул нас, обнимая Валеру за талию, что не исключало последующего медосмотра. Как ни странно, кавказуха шляхтича не покусала. Напротив, введенная в заблуждение пятнистой шубейкой, вирусова мать приняла Адама за далматина-переростка и начала беспощадно с ним кокетничать, норовя поставить передние лапы ему на плечи.

Закрывая дверь за последними гостями, я чувствовал себя свахой, которая делает свое дело кое-как, а клиенты, между тем, счастливо обретают друг друга. «Чтобы что-то получилось, надо оставить все, как есть», — подумал я и пожалел, что поделиться этой умной мыслью можно только с Вирусом. Он выбрался из спальни сразу, как только его родительница скрылась за порогом, и с облегчением произнес свое любимое слово из трех букв.

— Вав!

Кирыч, выпив все, что пьется, заснул на диване. Марк ушел с ромом к себе в комнату. Наверное, для того, чтобы поведать ему что-то совсем интимное.

Под ногами хрустело стекло, а я радовался, что заснул прямо в ботинках и наутро мне не пришлось бродить по развалинам, когда-то претендовавшим на уют, выискивая обувь понадежнее тряпичных тапочек, а потом заваливаться на пол и смотреть, как из рваной раны на ноге вытекает моя жизнь.

Осмотр окрестностей меня порадовал. Я не узнал ничего больше того, что мне было уже известно.

Пол в туалете был усеян клочьями собачьей шерсти, но все флаконы, стоявшие на полке над раковиной, были целы. «Ангельский характер», — с благодарностью подумал я.

Обои на кухне, куда ударило шампанское, пошли пузырями.

Стол в гостиной напоминал пункт приема стеклотары после дебоша приемщицы: салатницы, бутылки, разбитые елочные шары валялись вперемешку с клочьями цветной бумаги и едой. Довершало картину громадное пятно копоти на потолке, словно приемщица, переколотив все, что бьется, устыдилась и устроила себе аутодафе.

Кирыч лежал в том же положении, в каком я оставил его несколько часов назад — давил мордой подушку.

— Живой, я проверял, — сказал Марк, появляясь рядом.

Кружка в его руке дымилась свежезаваренным кофе, а сам он был умыт и благоухал чем-то нестерпимо свежим — не-то дынными корками, на которых настояна его туалетная вода, не то невинностью, с которой он расстался лет десять тому назад, но аромат которой он будет испускать и на смертном одре где-нибудь в середине тысячелетия.

Кирыч всхрапнул, подтверждая марусину правоту.

— Надо же! Все закончилось, а мы не умерли, — сказал Марк.

— Редкая живучесть, — сказал я.

Марка я слушал вполуха. Меня интересовала пальма.

Ее горшок был засыпан окурками, некоторых веток недоставало, но те, что остались, жизнеутверждающе топорщились.

«Усвоила привычки хозяев, — подумал я. — Зеленеет всем смертям назло».

В КРАСНОМ

— Красные трусы! — объявил я. — На ночь мы должны одеть красные трусы.

— Еще чего! — фыркнул Марк.

Кирыч промолчал, предпочитая не реагировать на глупости.

— Да! Именно красные, — еще больше развеселился я. — Говорят, что год обезьяны наступает в ночь с 20 на 21 января. И чтобы быть счастливым в этом году, надо обязательно встретить его в красных трусах.

Взрыва смеха не последовало. Кирыч все-также щелкал мышью, меняя картинки на экране компьютера. Марк, лежа на полу, задирал ноги — пресс тренировал.

— Кто говорит? — спросил он, завершив упражнения.

— Василий.

— Ого! — сказал доморощенный спортсмен.

Василий был для Марка куда более надежным источником информации, чем агентство «Рейтер», пресс-служба американского президента и «Русская служба новостей» вместе взятые. Он был симпатичен, умен и обеспечен, но в руки не давался, чем вызывал глубокое марусино уважение.

— К черту таланты и мозги! — ернически продолжил я. — Надо всего-лишь нарядиться краснозадой обезьяной и от благодати просто не будет никакого спасения. Куда ни плюнь — везде счастье.

— Да, — согласился Кирыч. — Как-то слишком просто.

— А знаешь! — волнуясь, сказал Марк. — Вот у нас один ди-джей в прошлый год во все зеленое оделся, как по гороскопу было сказано, и сейчас у него по всем фронтам тип-топ. Даже в лотерею выиграл!

— Много? — спросил Кирыч.

— 50 рублей, — после некоторых раздумий сообщил Марк и тут же торопливо добавил. — А раньше ему в лотереи совсем не везло. Абсолютно. Купит, бывало, кучу лотерейных билетов, а там везде пусто. Фиг на постном масле.

— Не может быть, — сказал я, одновременно думая о своем гардеробе.

Увы, на своей полке в шкафу я нашел трусы зеленые, синие, коричневые с лайкрой и даже подарок тети Раи — модель «семейные», ситцевые в голубенький цветочек… Цветовая гамма трусов вполне отражала разностороннюю натуру их обладателя, которому шло все, за исключением красного (вы видали рыжих в красном? да, я тоже думаю, что кошмар).

У Кирыча, с той же целью проинспектировавшего свое белье, дела обстояли не лучше. После того, как под моим нажимом он выбросил трусы с божьими коровками, в его белье воцарилось ослепительное однообразие. Все — ну, абсолютно все — трусы были белыми.

— А давай мы их красными чернилами зальем, — предложил я.

— Вот еще! — вспыхнул Кирыч, жалея белизны, а потом расстроенно добавил. — Так ведь и чернил нет.

Мы приуныли: халявного счастья нам в этом году явно не видать.

— Хоть бы простынку красную постелить, — задумчиво произнес я. — Или флаг…