Василий Аксенов - Ленд-лизовские. Lend-leasing Страница 28

В тот день крутил он то ли американский, то ли английский фильм «Тетушка Чарли». Конечно, не в том смысле, что комедийную актрису звали Чарли, а в том, что она приходилась тетушкой некоему Чарлею.

«Вот это комедия! Вот это штука! – ахали ребята. – Еще почище, чем «Антон Иваныч сердится!» «А я не согласна. Мне кажется, что наша школа комедий сильнее, – проговорила Вольсон и повернула свой носик к Холмскому. – А вы как считаете, Сергей?» «Знаете, Стелла, – как-то по-взрослому повернулся к ней внучатый племянник какого-то Хлебникова, всезнайка Холмский. – Такие фильмы надо показывать парашютистам за день до высадки».

Девочка восторженно поаплодировала юнцу. А сейчас меня, наверное, спросит, подумал Акси-Вакси. Чтобы унизить. Посадить в лужу. А я и не знаю, что сказать. Не могу же я сказать, что мне нечего сказать о таком смешном и симпатичном, сугубо британском фильме. Но она его не спросила, а только посмотрела исподлобья.

Боже мой, как она посмотрела на меня на этой «Тетушке Чарли»! Какое глубокое чувство она испытала! И какое в ответ возникало вдохновение и какой мощный полет! А когда открыли большую, сродни воротам, дверь в этом зассанном и даже подкаканном «Вузовце», пахнуло талым снегом и сухими листьями, как это бывает на грани осени и зимы, повеяло дальнейшим юношеством, хоть оно пока еще и не наступило.

Лето 1945 года, несмотря на победу над Германией, принесло Акси-Вакси серьезное разочарование. Тете Коте тогда не удалось достать новую путевку в романтические «Пустые Моркваши». Вместо этого его и младших детей послали в восточную часть Татарии, в деревню Саломыково.

Там было миловидное озеро с плакучими ивами на берегах. Неподалеку, на холме, стояло двухэтажное бревенчатое здание сельской школы. В нем разместили отряд младших октябрят. Между этим зданием и озером располагались несколько брезентовых палаток для старших. Ну и столовая, конечно. Везде вокруг коровьи розы указывали прохождение стад. Говно какое, думал приближающийся к тринадцати годам Акси-Вакси. Экая глухомань! Разве можно это сравнить с берегами Волги? Особенно в те дни, когда на простор крутой волны выходит для демонстрации силы Волжско-Каспийская военная флотилия? Ну а двухэтажные колесные плавающие дачи, по палубам которых гуляют дочери ответработников и конструкторов?

Он лежал на спине, на зачуханном футбольном поле, где паслись козы и носились с визгом октябрята; многие из них с самодельными луками и стрелами. Стрелы, увенчанные какой-нибудь тяжеленькой штукой, ну, скажем, вырезанной из мягкого дерева гайкой, взлетали в зенит – на спор, чья выше? Он лежал и пытался себе представить Европу, полную освобожденных из-за колючей проволоки толп, двигающихся в разных направлениях, в сторону победоносных армий. Вдруг подумалось: вот наши узники, очевидно, никогда не смогут идти, куда захотят, в сторону победоносных армий. Еще одно «вдруг» – он почувствовал приближение взрослой жизни. Детство мелькает назад, надвигается страшноватая взрослость.

Недавно он стал регулярно переписываться с матерью и отцом. Его письма с адресом п/я (почтовый ящик) без помех доходили до родителей. Ответы тоже достигали мальчика без каких-либо ограничений. Признаться, он не жаждал этой корреспонденции. Ему казалось, что и мать, и отец, разделенные друг от друга десятью тысячами километров, пишут ему довольно формальные, одинаковые письма: «Напиши, как ты живешь… не огорчаешь ли ты своих самоотверженных родственников… какие у тебя отметки в школе…» Да он и сам ограничивался формальными писульками: «Дорогая мамочка (Дорогой папочка), я живу хорошо. Сыт, обут, одет… По большинству предметов у меня хорошие оценки…»

Однажды тетка подошла к нему как раз тогда, когда он писал подобное письмо отцу: «У меня к тебе просьба, Ваксик. Вложи, пожалуйста, среди своих страниц записку твоей матери твоему отцу. Ты им поможешь в переписке».

Он взял, конечно, без всяких объяснений одну страничку, исписанную чернильным карандашом, а когда вкладывал страницы в конверт, бросил взгляд на отчетливый почерк Жени Гинз и увидел слова, полные отчаяния: «…Павлюкан, годы с тобой были самыми счастливыми страницами моей жизни. Я люблю тебя так, что сердце стонет, но в отличие от тебя я не верю, что мы вернемся друг к другу и восстановим семью. Боюсь, что наши дети, особенно Ваксик, станут для нас чужими людьми. Единственное, о чем я молю Провидение, это дать мне возможность умереть поближе к тебе, мой Павлюкан…»

Пронзенный и потрясенный этими трагическими строками, я долго сидел, глядя на висящую у нас карту великого, могучего Советского Союза. Бесконечные пути смерти предстали передо мной. Они расширялись на Западе по мере наступления армии и флота, а на Востоке, в ледяном застое, они сужались по мере сокращения «долгосрочных командировок». Кто подсчитает, сколько людей погибает и сколько спасается и что определяет их судьбы?

Вот он лежит на заброшенном футбольном поле и смотрит в безоблачные небеса нищего Саломыкова, куда взлетают десятки самодельных стрел, пущенных октябрятами нашего лагеря. Набирая скорость, они летят к земле, ведомые их утяжеленными кончиками. Лишь одна из десятков коз оказалась задета стрелой, заблеяла и дрыгнула задними ножками. Остальные безучастны. Я смотрю точно в зенит и вижу приближающуюся ко мне, прямо ко мне, точно ко мне стрелу. Она бьет меня прямо в лоб. Не особенно больно, но обидно до слез, едва ли не до рыданий. Почему именно в меня, почему именно в лоб попадает паршивая стрелка? Никто из октябрят ничего особенного не замечает.

Однажды весь пионерлагерь был выпущен в большое колхозное поле. Там среди репейников и осоки росли многочисленные кусты черной смородины. В колхозе некому было собирать вполне пристойный урожай, и потому местное начальство решило на корню скормить пионерам этот великолепный источник витаминов. Мы ничего не собирали, а только лишь ели, жрали, рубали, шамали, штевкали и несколько часов, счастливые, бродили по полю с размазанными черными ртами. Потом поскакали по палаткам – дрыхнуть со своим черносмородинным, витаминизированным кровообращением.

В саломыкинском лагере на столбе был прикреплен громкоговоритель. Он разносил в округе полукилометра бесконечный восторг и восхищение товарищем Сталиным, однако изредка начинала звучать и классическая музыка: больше Чайковского, но меньше Моцарта, но все равно какая-то прелесть человеческая, и Акси-Вакси тогда старался отъединиться от разных мудил и посидеть на берегу в одиночестве.

В этот раз во внеурочное время вдруг стали передавать сообщение ТАСС. В голосе Левитана звучали какие-то неожиданные нотки. Он говорил, что сегодня, 6 августа 1945 года, самолет ВВС США «летающая крепость» нанес удар по японскому городу Хиросима. В бомбардировке впервые использовано новое взрывное устройство исключительной разрушительной и убойной силы, именуемое атомной бомбой. Город Хиросима уничтожен. По предварительным оценкам погибло триста тысяч человек…

Без комментариев.

Летом 1946-го он снова ликовал: получена путевка в «Пустые Моркваши». Ему шел уже четырнадцатый год. Он надеялся на развитие дружбы со Стеллой Вольсман. Будет ли она там в этот сезон? Еще на пристани он повстречал Нэлку Гибайдуллину, и та подтвердила его надежды: Стеллка приедет. Если уже не приехала.

В городе дружба оставляла желать много лучшего. Ну, кинопоходы в «Вузовец» почти всегда были классными! Всей компанией, а то и вдвоем – самые сокровенные мгновения, соединения рук – они посмотрели «Сестру его дворецкого», «Полярную звезду», «Миссию в Москву», «Небесный тихоход», «Три мушкетера», где переодетые повара плясали в тавернах и пели что-то вроде:

Били, били, били, били, билиВо вторник и в четверг.Бомбили-били-били-билиБерлин и Кёнигсберг!Тревогу бом-бом-билиЗа каждых два часа,А Геббельс в это время брил на опе волоса…

А также видели и нашу комедию «Близнецы», в которой Людмила Целиковская с припухлыми глазками (это заметила наблюдательная Вольсман) сидела на столбе в американских брюках и напевала американскую песенку, из тех, что, кажется, называются «плюз», на русском языке:

Друг мой ласковый, где ты в этот час?Где ты. Я жду тебя…

В этот момент он даже осмеливался погладить ее локоть, отчего она дергалась, словно лягушка под током.

А все-таки дружба со Стеллкой начинала буксовать. В частности, поставлен был под вопрос самый, можно сказать, священный обычай дружбы: кто носит ее портфель? Однажды он заметил, что Вольсман прячется после уроков. Быстренько как-то проскальзывает от садика школы № 3 до аптеки на Б. Галактионовской. А из аптеки выходит крупный и солидный пионер, мой одноклассник Юрочка Ратгер. Она по-хозяйски, как леди Гиневра Ланселоту, передает ему свой портфель, и они начинают степенно удаляться в сторону Лядского сада.