Ридиан Брук - После войны Страница 29

– Там был вопрос об игрушечных солдатиках. Мне он показался не… не очень важным.

– Опросники разрабатывались очень тщательно.

– Да. Но… Я так и не понял, к чему тут игрушечные солдатики.

– Вы когда-нибудь играли с ними?

– А вы будете арестовывать тех, кто хоть раз играл в солдатики? – не сдержался Люберт.

– Герр Люберт, пренебрежительный тон может отправить вас в ту категорию, в которой вы вряд ли хотели бы оказаться. Так вы играли в солдатики или нет?

– Да. Как и любой нормальный мальчишка.

– Хорошо. Это все, что мне и требовалось знать. – Бернэм поставил галочку в пустом квадратике. – И еще вот это… – Палец сместился к другому вопросу, а лицо сморщилось, выражая замешательство. – Вопрос R.!!! Что вы хотели сказать этим ответом? Если это можно назвать ответом. По-моему, весьма… забавный способ отвечать на столь серьезный вопрос.

Люберт понимал, что Бернэм – человек умный. Понимал, что Бернэм знает, почему он ответил на этот вопрос так, как ответил, – потому что вопрос нелепый. Заполняя анкету, Люберт прочитал этот пункт дважды – думал, что дело может быть в неверном переводе или вопрос вставили специально, чтобы проверить именно его. В конце концов он решил, что эту ерунду сочинил какой-нибудь разгильдяй в Уайтхолле или Вашингтоне. И что она не заслуживает серьезного ответа.

– Итак?

– Тот, кто посчитал, что это хороший вопрос… он, должно быть, пошутил. Или имел свое представление о том, каково…

– Вопрос абсолютно серьезный, герр Люберт. «Отразились ли бомбардировки на вашем здоровье и здоровье вашей семьи?» Если вы хотите вернуться к профессиональной деятельности, мы должны быть уверены, что у вас все в порядке с психическим здоровьем. Восклицательные знаки едва ли можно интерпретировать как признак стабильной психики.

– Думаю, майор, бомбардировка отразилась на здоровье моей жены. Она погибла, вместе с другими сорока тысячами горожан, в июле 1943-го. В тот день британцы уничтожили этот город огненным смерчем.

Бернэма это заявление никак не тронуло, но он с готовностью ухватился за поднятую Любертом тему.

– Поговорим о вашей жене. Для архитектора жилых зданий вы очень неплохо устроились. У вас собрание предметов искусства. В том числе работы Леже, Нольде. Я так полагаю, деньги были ее?

– Да. Она была из богатой семьи.

– И откуда у них такое богатство?

– Они занимались торговлей.

– Чем торговали? И с кем?

– Всем. Они владели несколькими грузовыми терминалами.

– Которые использовались для перевозки нацистского оружия.

– С 1933-го они торговали тем, чем им велели. – Люберт мог бы напомнить, что многие из тех кораблей ходили и в Англию, но майор, конечно, и сам прекрасно это знал.

– То есть ваше художественное собрание оплачено за счет нацистской торговли?

Какая простая математика, уравнение, всегда заканчивающееся «равно виновен». Числа и дроби значения не имели.

Люберт покачал головой:

– Гамбург всегда был торговым городом, это обычная коммерция. Мы не были связаны с нацистской партией. Только брат Клаудии…

– Да. – Бернэм открыл соответствующую страницу. – Мартин Фромм.

Люберт не хотел писать ни имя своего шурина, ни его должность – гауляйтер. В опроснике недостало бы места для характеристики амбиций Мартина и того потрясения, каким стало для семьи его вступление в партию.

– Перейдем к другому вопросу. «Надеялись ли вы на победу Германии?» Вы написали… так… «Я хотел скорейшего окончания войны».

– Разумеется. Все хотели.

– Вы хотели, чтобы Германия победила?

– Я был – и остаюсь – патриотом, но это не значит, что я – нацист.

– Это уже софистика. В 1939-м каждый патриот был нацистом.

– Я не хотел войны.

– Расскажите о вашей дочери.

Да, этот дознаватель знал, как поиграть на нервах. Люберт уже чувствовал, что теряет под собой опору.

– А что не так с моей дочерью?

– Полагаю, бомбежки сказались и на ней. Да и потеря матери…

– Она… до сих пор… злится. – Впервые за время собеседования Люберт заговорил неуверенно. – И ей трудно смириться с необходимостью делить дом с англичанами.

– Злится? Из-за оккупации?

– Злится из-за того, что лишилась матери.

– Она состояла в «Юнгмедельбунд».

Люберт не хотел писать об этом, но от факта не уйдешь.

– С 1936 года это было обязательно.

– И вы ее не остановили?

– Мы… у нас с женой были из-за этого разногласия. Я возражал, но в конце концов ничего другого нам не оставалось. Мне тяжело это сознавать. Но отказ был бы воспринят как измена. И тогда было бы еще хуже.

– Человек совестливый предпочел бы злу тюрьму, разве нет?

– Вы, майор, похоже, вознамерились признать меня виновным если не в одном, так в другом.

– Ваша вина, герр Люберт, для меня заключается лишь в вопросе ее глубины. Моя работа состоит в том, чтобы определить ее цвет, ее оттенок. Скажите – мне и впрямь интересно, – как вам удается уживаться с бывшим врагом?

– Они вежливы с нами.

– Как чувствует себя ваша дочь?

– Ей такое положение не нравится.

– В чем это проявляется?

– Она… Она не ценит… не понимает, как нам повезло остаться в своем доме.

– А с чего бы ей это ценить? После случившегося с ее матерью… Чем она сейчас занимается, ведь школа закрыта?

– Работает на расчистке города.

– Когда вы видите все эти руины, не закрадывается мысль, что архитектура – бессмысленное занятие? Уверены, что хотите продолжать прежнюю карьеру?

– Я не очень-то гожусь на что-то другое. Мне бы хотелось участвовать в восстановлении города. Заводской рабочий из меня получится никудышный.

– Скучаете по тем денькам, когда строили летние виллы для партийных боссов?

Да, ему нравились те времена, когда заказы на летние виллы следовали один за другим – в том числе на «небольшой дворец» для Харольда Армфельда, производителя оружия, – но работы невоенного профиля недоставало.

– После 1933-го возможностей было немного. К тому же та архитектурная школа, к которой я принадлежу, симпатиями партии не пользовалась.

Бернэм перевернул еще несколько страниц опросника.

– Скучаете по прошлому?

– Из прошлого, майор, я скучаю только по жене.

– А как же добрые старые деньки?

– Не представляю, какие именно деньки вы имеете в виду. После 1933-го для большинства из нас Германия стала тюрьмой.

Бернэм выпрямился, выдвинул ящик стола, достал папку с фотографиями и, бросив их на стол, разложил наподобие карт.

– Тюрьмой вроде этой?

Он взял фотографию похожего на скелет еврея в лагерной форме. Потом другую. Третью. Показывая снимки, Бернэм пристально смотрел на Люберта – какой будет его реакция. Люберт уже видел эти фотографии в первые послевоенные месяцы, их вешали на стены на всеобщее обозрение. Он взглянул на них и отвел глаза.

– Какие бы неудобства вы ни претерпели, герр Люберт, не советую сравнивать их с теми, что выпали на долю этих людей.

Бернэм снова взял опросник и открыл последнюю страницу:

– Вижу, вы ничего не написали в графе «Прочие замечания». Нет желания добавить что-то теперь?

Изобразив в меру способностей сожаление, Люберт покачал головой и ответил со всей возможной любезностью:

– Нет, майор.

– Почему вы повесили картину, не посоветовавшись со мной?

– Картина висела там и раньше. На стене осталось желтоватое пятно. Я подумал, что вы, может быть, захотите…

– Нет.

Рэйчел ждала его, нетерпеливо расхаживая по холлу, и встретила твердым взглядом и напряженной позой, словно строгая воспитательница, знающая, как привести в чувство непослушного ученика. Люберт был голоден и зол, да вдобавок еще и замерз. Отправившись после собеседования на завод, он узнал, что предприятие закрылось. Англичане объяснили это плохой погодой, но все знали, что причина в зреющем на заводе недовольстве. Его напарник, Шорш, стоял у ворот, раздавая листовки. Планировалось выставить пикеты по всей британской зоне в знак протеста против закрытия предприятий.

– Не забывайте, на чьей вы стороне, герр Люберт, – пробормотал Шорш, протягивая листок. Все только и делали, что указывали ему, как быть и что делать, и Люберт был сыт этим по горло.

Он посмотрел на картину, повесить которую попросил утром Рихарда. Выбор дался нелегко, пришлось учитывать провинциальную чувствительность Морганов: ничего слишком эксцентричного, ничего слишком серьезного. Поначалу ему приглянулся пейзаж Либерма-на, но тот оказался маловат и не закрыл оставленное портретом темное пятно на обоях. «Полуобнаженная» Карольсфельда отвечала вроде бы всем требуемым параметрам: в ней присутствовала изысканная недосказанность, она полностью скрывала пятно и оживляла интерьер. Картина была настоящим шедевром, достойным любой стены в любом зале любой страны. Возражать против нее мог разве что филистер. Или ханжа.