Ридиан Брук - После войны Страница 30

– Это один из величайших художников Германии девятнадцатого века.

– Неважно, кто он. – Рэйчел сложила руки на груди, упрямо отказываясь признавать сияющее очарование девушки у нее за спиной.

– Вам не нравится?

– Дело не в этом.

Что ее так задело? Нагота? Да, возможно, эротика здесь и присутствовала, но достаточно сдержанная и деликатная, чтобы оскорбить чьи-то чувства. Ему вдруг захотелось поставить Рэйчел на место, смутить ее, вогнать в краску – пусть повертится, пусть попробует выкрутиться.

– Вы, возможно, предпочли бы что-нибудь на деревенскую тему. Сцену охоты? Или, может быть, кого-то полностью одетого? – Говоря это, он чувствовал себя старшим братом, опекающим заносчивую сестренку. Ну и пусть. Ситуация даже возбуждала его немного.

Щеки потеплели, и Рэйчел, поняв, что краснеет, отвернулась. Миссис Бернэм права: немцы – народ надменный, так что в случившемся виновата она сама, слишком многое позволяла.

– Герр Люберт, мне решительно не нравится ваш тон…

Но его уже понесло:

– Интересно, что вас в ней не устроило. Простая, искренняя картина. В ней нет ничего… я не знаю, как это по-английски… unschicklich[55]… Ее писали не для того, чтобы шокировать. Посмотрите, какая прелестная вещь. Я думал, что вы ее оцените. Что вы женщина со вкусом. – Он выдержал небольшую паузу. – Наверное, ошибался.

Вот теперь ее задело за живое.

– Вы что хотите этим сказать? Разумеется, я вижу, что картина хороша. И мне не нравятся ваши инсинуации. Вы ничего не знаете ни о моем вкусе, ни обо мне самой.

– Верно, – согласился Люберт. День был долгий и не самый приятный, но в конце ему удалось отыграться.

– Что вы можете знать о моих предпочтениях? Или о моих вкусах? Вы понятия не имеете о том, что я считаю хорошим искусством. Вы не знаете, кто я и откуда.

– В том-то и проблема! – Его подхватила волна безрассудства. – Как нам хотя бы начать понимать друг друга, если за каждым из нас прошлое, о котором другой ничего не знает?

– Именно ваше, герр Люберт, прошлое тревожит меня и беспокоит.

Так вот в чем дело. Она посмотрела на картину, точнее, на то место, где висела теперь новая картина.

– Там ведь был он, да?

Ее вопрос выбил почву из-под ног, всколыхнув презрение и недоверчивость.

Рэйчел выдохнула через нос и кивнула.

– Он, да? Портрет фюрера, – сказала она, избегая произносить ненавистное имя.

Люберт усмехнулся, и это выглядело легкомысленно – вопреки тому, что он чувствовал.

– Так что? – не отступала Рэйчел, продолжая, как ей казалось, загонять его в угол. – У вас тут висел портрет фюрера? Или нет? Я знаю, у всех немцев был портрет фюрера. Мне просто хочется знать наверняка.

Неужели она говорит это искренне? Нет, идеи явно заимствованные.

Рэйчел не удержалась от последнего, завершающего удара:

– Вы разочаровали меня, герр Люберт. Я думала, что уж у вас-то вкус есть.

Лучше бы промолчать, но оставить без ответа дерзкое невежество было выше его сил.

– Оглядитесь, фрау Морган. Посмотрите на мебель. На книги. На… на ноты. Мендельсон и Шопен, оба композитора запрещены партией. Посмотрите книги в библиотеке. Вы найдете Гессе, Маркса, Фалладу – их произведения подлежали сожжению. Посмотрите на картины и гравюры – я бы рассказал вам о них, если бы вам было интересно, – все запрещено тринадцать лет назад. Дегенеративное искусство. Даже вот эта гравюра Нольде. – Люберт кивнул в сторону лестничной площадки. – Это все неарийское. Еврейско-большевистское. Эти художники не имели возможности работать, они ничего не могли продать, потому что пришлись не по вкусу фюреру.

Он прошелся по холлу.

– Знаю, кого-то нужно винить. Должно быть, так легче. Уверен, вам так удобнее – когда у вины есть лицо. Но неужели вы думаете, что я отдал бы лучшее место тому, из-за чьей глупости все эти вещи запрещались и сжигались? Он был вандалом. Его кредо заключалось в одном – уничтожать. Уничтожать не только искусство, но и людей, семьи, города, страны и даже самого Бога! Все его наследство – смерть и руины.

Люберт остановился – не хватало дыхания.

Рэйчел не могла больше стоять на месте. Она перевела взгляд с картины на камин. Потрогала кочергой решетку. Рука дрожала.

– Думаю, вы сказали достаточно, герр Люберт.

– Нет. Не сказал. – Во всяком случае, он нашел свою тему. – Вы правы. Мы ничего не знаем друг о друге. Вы ничего не знаете обо мне. О моем прошлом. Моем настоящем. Будущем. Да, да. У меня есть мечты. Пусть даже я немец!

Рэйчел положила кочергу в лоток и снова скрестила руки на груди, чтобы скрыть их дрожь.

– Вы сказали, что вас тревожит мое прошлое, но, по-моему, вас тревожит ваше собственное. Я мало знаю о вас. Только то, что услышал от Эдмунда. Но я по крайней мере пытаюсь понять. Заглянуть чуть глубже.

– Что вам рассказал Эдмунд?

– Он рассказал о вашем сыне, Майкле. О вашем… горе. Эдмунд говорит, что вы были другой, счастливой. Что вы любили шутить и петь. Он говорит, что вы понравились бы мне больше, если бы я знал вас тогда. Что сейчас вы не такая.

Люберт понял – по тому, как она задышала, – что ее это задело.

– Я сочувствую вам: вы понесли тяжелую потерю, вам пришлось переехать в другую страну и поселиться в одном доме с бывшим врагом, вы почти не видите мужа. Понимаю – у вас своя боль. Я видел ее в ваших глазах и слышал ее, когда вы играли. Но ведь есть и другие, кому не легче. Очнитесь! Вы не одна такая.

Теперь он уже стоял прямо перед ней.

– Достаточно, герр Люберт. Остановитесь.

– А что вы сделаете? Вышвырнете меня из дома? Вам бы этого хотелось? Ладно. Вот. Так вам будет легче.

Неожиданно для себя Люберт схватил ее за плечи и поцеловал, слегка промахнувшись, так что получилось грубо и быстро. И тут же отпустил, ожидая ее реакции и слегка повернувшись к ней щекой.

– Ну вот. Сделал, – сказал он, не вполне понимая, что именно сделал.

Ожидаемой пощечины не было. Рэйчел отвернулась, коснувшись пальцами верхней губы.

Мысли спутались. В крови шумел адреналин. Надо уйти, пока он не натворил чего похуже.

Люберт поднял руки:

– Я пойду. Пойду и соберу вещи. Вы ведь этого хотите. – Он и шагнул к лестнице.

– Нет, герр Люберт, – неожиданно спокойно произнесла она. – В этом нет необходимости.

Он остановился – рука на перилах, одна нога на ступеньке.

– Мне не следовало так говорить, обвинять… Я провоцировала вас. Вышло недоразумение. Давайте оставим все как есть.

Люберт не повернул головы, не посмотрел на нее, но, помолчав, похлопал по перилам, как бы принимая предложенное ею перемирие, и пошел наверх.

Эдмунд провел свою новенькую «динки» между кукольным домиком и сигаретным складом – туда и обратно. Снизу доносились отдельные слова – «забыть», «прошлое», «картина», – но он, занятый своей миссией, не воспринимал их связно. На взгляд проходившей мимо служанки или матери, Эдмунд занимался ровно тем, чем и должен заниматься нормальный, здоровый мальчик, получивший новую машинку, но на самом деле это было только прикрытием для другой, куда большей игры.

Свернув в свою спальню, Эдмунд все еще чувствовал оставшийся на машинке запах материнских духов. Вместо того чтобы просто дать игрушку, она устроила целый ритуал: усадила его на колени, сжала лицо ладонями и поцеловала в лоб. Сказала, что это ранний рождественский подарок, и добавила, что другой может принести Санта-Клаус. Она так старалась угодить, что ему даже стало немного не по себе.

– Знаю, у меня это плохо получается, но хочу, чтобы ты знал… я тебя люблю.

Когда тебя начинают убеждать в чем-то, что воспринимаешь как само собой разумеющееся, как земное притяжение или воздух, всегда появляются сомнения.

Но машинкой он все равно остался доволен. Пусть не та модель и не тот масштаб, «лагонда» стала важным реквизитом в его попытке создать копию виллы Любертов. Задача была бы решена, если бы производители машинок «динки» решились сделать «мерседес 540К». Он даже нашел куклу для садовника Рихарда, снабдил ее самодельной картонной метлой. Эдмунд припарковал машину к кукольному домику и отправил куклу Рихарда собирать покупки, а куклу Эдмунда – за настоящими сигаретами. Убедившись, что кукла мама играет в гостиной на пианино, кукла Люберт смотрит на нее, куклы Грета и Хайке в кухне, кукла Фрида наверху, а кукла папа, за ковриком-лужайкой, спасает Германию, кукла Эдмунд с двумя огромными пакетами кинулась к большой спальне. Эдмунд оглянулся на дверь, прислушался, не идет ли кто. Никого. Он отодвинул мебель и поднял миниатюрный персидский ковер. Под ним лежало уже восемь пачек. Теперь, с двумя новыми, у него было двести сигарет, ровно столько, сколько и просил Ози. Месячный солдатский паек, состояние для сироты. Оставалось только переправить груз через заснеженную тундру лужайки к Детям-Без-Матери.