Борис Екимов - Предполагаем жить Страница 3

Но – Хабаров… Сын Хабаровой. Вот и сиди, не трепыхайся.

Скоро ли, медленно тянулось время, Илья не знал. Оно было просто горьким и страшным. Тьма и тьма. И глухое безмолвие, когда собственный голос пугает.

Поплакать и стихнуть, задремав. Очнуться, бродить, уже привычно, во тьме. Ко времени или без него услышать, как упадет буханка хлеба и пластмассовая бутыль с водой. Вот и все.

Потом появился человек, тоже неожиданно, из тьмы. Что-то рухнуло, закряхтело и застонало, по звукам – живое.

Илья вначале испугался, смирил дыханье, но через время все же спросил шепотом:

– Человек?..

– Человек… – прохрипело в ответ. – Вода есть?

– Есть…

Взяв бутыль, Илья осторожно продвинулся к тому месту, где слышалось редкое и тяжкое сопенье. Наткнувшись, он не сразу, но передал бутыль и, отступив, слушал, как человек пьет жадно, со всхлипом, захлебом.

Напился и стих.

– Хлеб есть, – сказал Илья.

– Не надо. Все… – ответил из тьмы человек и смолк, тяжко дыша и порою постанывая и замирая.

Так было долго. Илья вернулся к своему ложу, тоже затих, а потом, вспомнив, сказал:

– Лежак есть, чтобы не на бетоне…

– Потом… – донесся короткий ответ.

Илья успел задремать ли, забыться не один раз и слышал все те же звуки: вздохи, порою кашель и хрип.

И лишь через долгое время новый узник спросил:

– Лежак есть?

– Да, да, – с готовностью отозвался Илья, – из досок.

Он отыскал лежак и притащил его волоком. Еще раз предложил:

– Хлеб есть.

– Не надо, отъелся, – тяжко вздохнул человек, копошась во тьме, устра иваясь, и потом, уже притихнув, спросил, определив по голосу:

– Молодой?

– Молодой…

– Чей же ты?

– Хабаров.

– Хабаров? Сын, что ли? Алексей?

– Нет. Я – младший сын.

Невидимый собеседник помолчал, а потом успокоил:

– Тогда не дрейфь. Мамка тебя вытянет.

Эти слова были таким облегчением для души, для сердца среди горечи, тьмы, так было хорошо, сладко это услышать и поверить словам, что

Илья не выдержал и заплакал слезами счастливыми. Желая отплатить добром, он спросил:

– А вы кто?

– Я уже никто. Меня уже нет и не будет. Некому меня выручать. – Он смолк. Но через время продолжил: – Мамка-то есть… – и заговорил ти ше, но быстро, горячечно: – Есть у меня мама. Слава богу, живая. Но она… Ты молодой, ты отсюда выйдешь и будешь жить. Прошу тебя, когда- нибудь съезди на хутор Скиты, это на Дону. Она живет хорошо, с дочерью. Но обо мне будет плакать. Ты съезди и скажи. Не говори про сегодняшнее. Просто скажи, что встречались, были вместе, просил передать только для нее, но чтобы молчала: уехал, мол, далеко, за границу, не могу подать вес ти до времени, до поры. Пусть думает, что живой. Она поверит. Хутор Ски ты, на Дону, тетя Фиса, знают ее… Так и скажи: уехал далеко, за границу. Весть не может подать.

Но живой!

Долгое время прошло – час ли, два. И вновь услышал Илья слова спокойные, тихие, обращенные вовсе не к нему:

– Возле воды… У воды надо жить… Просто жить… Все равно где…

В Антибе, в Коктебеле, на Скитах, в Коршевитом. Домик у воды и покой. Вот и все. Больше ничего не нужно. Ничего. Остальное все – глупости. А у тебя, парень, все хорошо кончится. Потерпи немного.

Тебя не тронут. У тебя не только мамка есть, но и Ангелина…

Откуда он знал про Ангелину, этот неведомый, невидимый во тьме человек?

Ангелина… Одно лишь имя – и уже приходит теплое забытье. Ангелина

– она словно старая сказка из дней далеких, детских. "Илюшеч-ка…"

– услышал он голос Ангелины ли, мамы Ани, как звал с малых лет.

Услышал – и сделалось вдруг светло и тепло, потому что опустилось рядом что-то большое, светлое, теплое.

Это была Ангелина, пышнотелая, в белом платье. А может быть, мама.

"Илюшечка…" И он утонул, как в детстве, забылся в теплых женских руках.

Но лишь на срок короткий. Ангелина ли, мама исчезла. И снова рядом горячечное бормотание:

– Все… Все… Ничего нет. К мадаме обращайтесь. Теперь мадама – хозяйка… Теперь я голый-босый. Все у вас и у мадамы… Все. Из дела вы шел. Мама, приеду я, потерпи. Подожди. Галя… Прости…

Говорю вам, все у мадамы… Все! Ничего нет! Не мучайте меня, убейте! – Слышно было, как человек вскочил, тут же рухнув, и смолк.

Илья побоялся встать, подойти. Человек вовсе стих, может быть, уснул, а может, и умер.

Но снова из тьмы раздался голос. Спокойный, ровный, словно баюкающий…

– Потерпи. Тебя выручат. Тебе жить и жить. Потерпи… – И тут же, словно обрыв в забытье, бормотание, всхлипы: – Домик у моря…

Малень кий. Вода… Небо… И больше ничего не надо. Отпустите, я все отдал. Не мучайте меня. Убейте лучше… – и захлебывался во плаче, стихал.

Черная могильная тьма и могильная тишь; чужая боль на грани жизни и смерти. Сжималось сердце от сокрушенья и страха. Вот так же и сам он скоро будет смерти просить. Единственное утешение – слезы, которые лились и лились, умиряя боль, а губы сами собой шептали и шептали:

"Мамочка, мама…"

И мама пришла.

Он очнулся от сна ли, забытья, а может, просто ему пригрезилось доброе: еще через смеженные веки, не зреньем, но плотью он понял, что лежит не на жестком ложе, а в мягкой, чистой и теплой постели; не тьма его окружает, а зеленые мягкие сумерки, и звучит негромкая музыка, вернее, не музыка, а живая жизнь, в которой ясно слышатся порывы ветра, чириканье воробьев и птичий же посвист, людской приглушенный говор и снова – шум деревьев под ветром. А совсем рядом, под боком, спокойное мурлыканье. Это домашний кот Степа, как всегда, угрелся и спит. Он стар и стар и потому спит и спит, даже гулять не любит. Большое теплое тело под боком, мерное, тихое, не мурлыканье, а рокотанье, как всегда, когда спит старый Степа. А самое главное – мама, вот она. Низкое кресло, столик. Мама такая красивая: волосы заплетены по-домашнему, толстой мягкой косою, белое лицо словно светит и белые ручки, добрые, мягкие.

Все это было так благостно и сладко для души: телесный покой, зеленый полумрак, звуки жизни, живое тепло домашнего кота Степана под боком. И мама… Он ясно понимал, что все это – лишь сон и шевельнись – все исчезнет. И снова придут черная тьма и страх.

Конечно, это был сон. И хотелось, чтобы он длился и длился. А спасенье одно: не спугнуть, не шевельнуться, даже дыхание затаить, чтобы не потревожить, не разрушить хрупкий покров забытья. Но так хотелось – пусть даже во сне! – маминого прикосновенья. И он не выдержал, тихо позвал: "Мама…" – и заплакал, глаза закрыв, потому что знал: даже шепот тотчас же оборвет это сказочное сновиденье. И снова он окажется в могильной тьме заточенья.

Но сон не оборвался. Более того: мамины руки отерли слезы, и голос ее мягко попросил: "Не плачь… Не плачь… Все хорошо, все уже хорошо…"

Глаза открылись сами собой. И в радужном слезном сиянье он увидел маму, живую, склоненную над ним.

– Не плачь, – повторила она. – Все плохое уже позади. А теперь все хорошо.

Тогда он поверил и, приподнявшись на ложе своем, обнял мать, и она никуда не исчезла: теплая плоть ее, сладкий запах, мягкие волосы.

Потревоженный кот Степан заурчал недовольно: "Непор-р-рядок, непор-р-р-ря-док… Подр-р-ремать не дают стар-р-рому человеку…

Безобр-р-разие…"

Поверив наконец, что все это ему не снится: мама, кот Степан, чистая постель, комната – словом, прежняя жизнь, Илья попытался встать, но голова пошла кругом, и он упал на свое мягкое ложе и снова заплакал, теперь уже от бессилья, недоуменья ли.

– Что это? Что со мной было?

– Не плачь, не плачь…- с трудом сдерживаясь и сглатывая слезы, го ворила мать. – Не плачь, мой большой, красивый сын… Все уже хорошо… Все позади. Давай-ка я тебя причешу. Ты такой лохматый…

Сердце мое…

Она села рядом, достала из кармана гребень и стала осторожно расчесывать длинные мягкие волнистые волосы.

На белом квадрате подушки голова сына, его лицо с сияющими от счастья глазами, золотистые волосы, мягкая молодая бородка – все излучало теплый солнечный свет.

– Все уже хорошо… Все позади. Ты жив и здоров.

– Так что же было?

Не отвечая сыну, мать достала зеркало и, улыбаясь, сказала:

– Погляди, какой ты красивый… Или это не ты?

Невеликое круглое зеркало выказало лицо, конечно, знакомое, но в чем-то чужое, с провалами лихорадочно светящихся глаз.

Илья отвел рукою зеркало и повторил:

– Так что же случилось? Что это было?

С лица матери стерлась улыбка, и оно стало гладким и белым, словно маска; на выпуклом лбу – ни морщинки, и серые глаза глядели строже, холодней. Это вернулось прошедшее.

– Тебя ударила молния, – сказала мать. И, повторив, подчеркнула: -

Ты понял? Молния тебя ударила. Но ты выжил, слава богу. И слава тебе, что ты сумел выжить.

– Подожди, подожди… – недоуменно проговорил Илья. – А как же? А что же?.. – Он боялся даже произнести то страшное, которое, конечно же, помнил. Он еще не до конца поверил в нынешнюю сказочную явь. А вдруг все это – лишь долгий, крепкий, но сон? Произнесешь страшное, и все нынешнее исчезнет: мама, постель, комната.