Ладислав Баллек - Помощник. Книга о Паланке Страница 3

За аллеей начиналась первая улица пригорода, относительно сохранившаяся, и сразу за деревьями и дорогой стоял одноэтажный дом, увитый виноградом. В открытом окне были видны молодой мужчина с сигаретой и мальчик с деревянной игрушкой, и, так как свет падал в помещение еще и через стеклянную дверь веранды, Речан увидел часть обстановки: широкие кожаные кресла, как на старых пароходах, круглый столик с синей фарфоровой вазой, в золотистом полумраке книжный шкаф, большой стол и шесть стульев с высокими гнутыми спинками.

Речан коснулся рукой картуза, мужчина, элегантно и небрежно выпрямив пальцы с сигаретой, козырнул ему в ответ. Мальчик спросил его о чем-то, но мужчина — скорее всего, отец — ничего ему не сказал, только горько и задумчиво смотрел перед собой.

Речан проходил мимо домов с занавешенными или забитыми окнами, остановился на минутку возле дома, превращенного в груду щебенки прямым попаданием. Среди разбросанной кладки и черепицы лежали каким-то чудом уцелевшие детские счеты, доска с губкой и фотоаппарат — простая зеркалка, обтянутая кожей. Мясник постоял возле пустыря между домами, разглядывая разрушенный склад фабрики игрушек, потом свернул за поворот, который видел, глядя с моста на город.

Окраина Паланка была тихой, безлюдной, поречье залито водой, расположенные повыше боковые улочки выглядели как свалка мусора. Груды битого стекла, выброшенная из разрушенных и брошенных домов мебель, бумага, кухонная утварь, прорванные перины, обгоревшие занавески, картины, книги… Тут и там громоздилась разбитая военная техника, торчали вывернутые водопроводные трубы, зияли подвалы, и еще стоял дух жирного дыма, известки, прорванной бомбежками канализации. Город здесь все еще выглядел как после сокрушительного штурма. От этого смрада, пыли, зловонной воды, хаоса, чуждости и какого-то тепла разложения мяснику стало худо.

На площади, куда его направил жандармский патруль, царило некоторое оживление. На здании бывшей столичной[5] управы и на остальных уцелевших домах и балконах, выходивших на площадь, реяли бело-сине-красные и просто красные флаги, в витринах выставлены портреты государственных деятелей союзников, вырезанные из газет портреты советских маршалов и генералов, через город шли военные машины, на углу площади саперный взвод возводил памятник, с горы спускался мебельный фургон и несколько подвод со скарбом первых реэмигрантов, от вокзала возвращались крытые грузовики с красным крестом, куда-то из города мчался джип, полный красноармейцев с автоматами.

Послышался шум летящего низко над городом военного самолета — это был биплан, вполне подходивший к пейзажу, над которым летел, — на крыльях у него светились цвета военного флага Чехословакии. Речан, как почти всякий мужчина, мобилизованный только по третьему призыву, был просто влюблен в оружие и военные машины, так что сразу же узнал истребитель АВИА Б-534, довоенную машину, в свое время лучший в мире самолет этого класса, он помнил еще, какая шумиха поднялась вокруг этого самолета перед войной на выставке в Цюрихе.

Истребитель летал над Паланком и границами уже не раз. Люди к нему привыкли и махали пилоту в кожаном шлеме. Их трогало, что машина парит в воздухе, что еще держатся эластичные, тоненькие тросики, крестообразно проткнутые между широкими плоскостями крыльев, но больше всех этот самолет любила детвора, так как в те дни ее чрезвычайно волновало, трогало и манило существование таких вот орлов, равно как и государственные цвета в высоте, на флагштоках и в небе. Если какой-нибудь летчик разбивался, они горевали о нем, как о ком-то близком, как будто эти парни в небе, помимо своего повседневного труда, выполняли еще большую человеческую миссию.

Самолет прилетал с аэродрома в центральной части страны, при скорости в четыреста километров он меньше чем через полчаса появлялся над Паланком, и, если ему случалось приземлиться за казармами, туда мчалась половина города, хотя, к большому сожалению детей, никто до него не мог даже дотронуться — караул не разрешал. Это была зеленая машина, но стоило ей подняться и улететь, как всякий готов был поклясться, что она голубая, что это на самом деле такая голубая-голубая, похожая на птицу машина.

Речан пришел в бывшее столичное управление, где разместился городской Национальный комитет и где предполагалось устроить филиал районного комитета. Как ему указал жандарм, двухметровый верзила, стоявший у входа, он прошел под сводами ворот и завернул в коридор. Однозначные номера на высоких белых дверях с латунными ручками привели его к скамейке, на которую он опустился в волнении. Мясник был настолько взволнован, что, когда скамья скрипнула, хоть он и садился на нее робко и аккуратно, он подскочил, словно кто-то строго и недружелюбно его окликнул. Минуту стоял не шевелясь, боясь, что вот-вот кто-то выскочит в коридор и обругает его за этот скрип, но ничего такого не произошло, и через минуту он снова сел на кончик скамьи, как школьник, с сосредоточенным и внимательным видом глядя в полумрак длинного коридора, где висел цветной, по всей вероятности эмалевый, герб столицы. Его внимание привлек полумесяц в соседстве с крестом и многозначительный знак уголовного права. Рассмотрев все, он продолжал блуждать глазами по коридору, отделанному панелями из лиственницы и мрамором, не в состоянии думать о том, что ждет его здесь, не смея даже трогательно и грустно помечтать о жизни дома, где все было знакомо.

Предпринимать что-либо казалось ему непосильным, он убеждал себя, что у него еще есть время, что он постучит попозже, когда успокоится и сосредоточится, чтобы войти так, как считал нужным: достойно, серьезно, а не растерянно и со страхом. Как это бывает в подобных случаях, что-то побуждало его вспоминать и думать о прошлом. Усилием воли он подавил назойливые мысли. Вдруг отворилась как раз та дверь, в которую он должен был постучать. Он вскочил и приосанился, чтобы придать себе мужества.

В приоткрывшейся двери, спиной к коридору, стоял грузный мужчина в синем костюме. Он держался за ручку, заканчивая разговор с кем-то в глубине комнаты, и не заметил Речана. Между его тяжелым телом и приоткрытой дверью мясник разглядел голый, выдраенный пол, железную печку с длинной трубой, которая протянулась над всей комнатой, небольшой сейф, письменный стол с заборчиком, спускающуюся над ним лампу с зеленым абажуром и яйцеобразной фарфоровой гирькой, а за столом он увидел энергичного веснушчатого худощавого мужчину в вышитой рубашке с высоким воротом, застегнутым на маленькие круглые синие пуговки.

Сидящий за столом мужчина кивал головой. Вдруг он насторожился и наклонился вперед, чтобы лучше видеть; тот, что стоял в дверях, инстинктивно обернулся и посторонился. Чиновник в словацкой рубашке быстро встал со стула и энергичным шагом прошел через всю комнату к двери.

Как только Речан представился и выпалил, что его сюда привело, чиновник захлопал в ладоши и чуть ли не радостно сообщил, что он уже обо всем знает, как же, как же, ему еще вчера позвонили из района, что он, Речан, придет. В следующие минуты мяснику на собственном опыте посчастливилось убедиться, что с первых же своих начинаний власти вновь возрожденной республики проявляли невиданную доселе инициативу, энтузиазм и добрую волю. Вот этого он не ожидал. Чудеса! У чиновника уже были приготовлены для него не только все нужные формуляры, гербовые марки, но и подыскан дом с мясной лавкой и бойней на Торговой улице, якобы лучше всего сохранившиеся после побега хозяина, что подтвердил ему и мужчина в синем костюме, как оказалось, нотариус.

Торговая улица находилась возле парка, в самой красивой части Паланка, и вопреки чаду войны она сохранила присущий ей искони запах магазинов. Улица была длинная, она тянулась от площади к реке и издавна была торговой.

От сильного волнения Речан прихрамывал. Поспешая за чиновником, он не спускал с него глаз, чтобы не прозевать случая улыбнуться в его понятливые и добрые глаза, красновато-коричневые, как и крупные веснушки на щеках и чудовищно густые щетинистые волосы. Речану этот мужчина в гольфах, длинном кожаном пальто и черной широкополой шляпе казался человеком удивительным, — такого в канцеляриях он отродясь не встречал. До смерти не забудет его, благодетеля! Боже ты мой, до чего же славный человек! Спаситель! Теперь он, Речан, куда ни пойдет, всюду станет о нем рассказывать! Да он готов хоть на руках его носить. Господи, вот это человек! Дал ему бойню, дом! Не моргнув глазом! Не моргнув, нате, пожалуйста! Слыханное ли дело!

Речан был растроган до глубины души, мысленно он не переставал славословить чиновника из Национального комитета и в то же время лихорадочно и беспокойно размышлял. Взволнованность, из-за которой он временами хромал, происходила не только от охватившего его счастья, оттого, что чудом исполнилась его мечта, ибо дом и мясная лавка действительно были закреплены за ним, но и от мучительного сомнения. Конечно, дом, лавка и все такое, но в том-то и загвоздка. Об этом проговорился сам чиновник, когда вдруг неподалеку от дома стукнул себя по лбу: вспомнил, дескать. А вспомнил он про одного человека, приказчика бывшего владельца мясной, который по неизвестной причине не ушел со своим хозяином, а остался здесь, не хочет сделать шагу со двора и поначалу даже отказывался передать новым властям ключи. Правда, своим присутствием в доме он в общем-то спас лавку и все оборудование от расхищения, оберегает и сейчас, потому-то его и не выселили, но Речану — отныне законному владельцу — следовало бы сделать это в первую очередь и без всякого снисхождения. Собственно, приказчик ничем не провинился, даже, признал спутник Речана, у него как у мясника отличная репутация, но человек он злобный, необузданный, буян и, насколько помнит чиновник, всегда имел неприятности со службой порядка.