Джон ОФаррелл - Это твоя жизнь Страница 3

Когда у нас в классе задают на дом сочинение, все пишут с места в карьер, без плана, а потом, ах какая неожиданность, получают трояк с плюсом. А я заранее составляю план на отдельном листе, как советует г-н Сток, и у меня всегда пять или пять с минусом (кроме одной двойки с минусом, но это не считается, потому что мы писали по «Повелителю мух»,[3] а я не читал). А потом все заканчивают школу и планируют жизнь не больше, чем сочинения, и неудивительно, что живут на трояк с плюсом. Так что я сейчас на отдельном листе составлю план всего того, что собираюсь делать, и тогда моя жизнь, надеюсь, выйдет на пятерку или на пятерку с минусом — если только не случится что-нибудь ужасное не по моей вине, например если меня во Франции укусит собака, и я заражусь бешенством.

Должен сказать, что успех мне нужен только для того, чтобы помогать тем, кому повезло меньше меня. Я не из корыстных соображений стремлюсь прославиться и все такое. На самом деле я хочу быть знаменитым, чтобы делать добро людям, а не чтобы застрелить Джона Леннона или что-то типа того. Вот если бы я был и вправду богатым, я бы отдавал часть денег на благотворительность, чтобы прекратили проливать нефть в море, где гнездятся бакланы. Вместо этого надо эту нефть отдавать людям в развивающихся странах, у которых, наверное, своей нефти нет.

Джимми, Джеймс (сейчас тебя называют Джеймс, как ты всегда хотел)! Важно то, как ты распорядишься своей удачей, хотя не в одной только удаче дело, придется тебе и потрудиться. Итак, предположим, ты сказочно богат и все такое, но зато каждый пенс заработал своими силами. И если ты сейчас действительно важная персона, это еще не повод задаваться и важничать. Наоборот, это значит, что можно быть таким взрослым, который все равно носит джинсы, например. А когда группа шестиклассников придет послушать твою лекцию о благотворительности в пользу животных, ты мог бы развернуть стул задом наперед и сесть на него верхом и так с ними беседовать.

Что-то я слишком расписался (прямо как в домашней работе!), поэтому заканчиваю, а еще через несколько дней продолжу. Когда напишу все эти письма, я их спрячу на чердаке в коробке из-под ботинок, так что если ты лет через двадцать забудешь, куда их дел, и не сможешь найти, то вот там они и будут.

За год до моего дебюта в качестве юмориста в лондонском «Палладиуме» я действительно зарабатывал на жизнь выступлениями, хотя публика у меня была другая. Многие артисты эстрады хвастаются умением держать трудный зал. Мне не приходилось выступать дождливым февральским вторником на стадионе «Эмпайр» в Глазго или стоять на помосте клуба «Туннель» в Вулидже, но ни один актер не представит ситуации сложнее, чем битый час распинаться перед классом тормозных подростков в Языковом центре Суссекса. Если я скажу, что у них была замедленная реакция, вы можете решить, что у них была хоть какая-то реакция. Преподавать этой группе английский было все равно что разглагольствовать о квантовой физике перед аквариумом с золотыми рыбками, разве что рыбки хоть иногда открывают рот.

Курсы для начинающих в Языковом центре Суссекса — такое место, куда людей направляли, если не было уверенносш, вышли они из комы или нет. Студенты полулежали на столах, тупо глядя на меня, а я бодро извергал на них нескончаемый поток бессмысленных слогов. «Фа-фа ля-ля фа-фа ля-ля? Фа-фа ля-ля фа-фа ля-ля! Фа-фа ля-ля фа-фа ля-ля». Однажды я действительно такое произнес, просто желая проверить, не вызовет ли это хоть какую-то реакцию, и тут же убедился, что я неисправимый оптимист. Конечно, обучать английскому можно даже тех, сто знает только слова «о'кей», «такси» и «Битлз». Любому языку можно научить всякого, кто хочет научиться, но в этом-то и состояла проблема. Этих подростков сослали в нашу унылую островную провинцию, разлучив с друзьями в Турции, Алжире или Бразилии. Не имея возможности портить кровь родителям, они злились на ближайшего взрослого, каковым оказался я.

— Мяч! — выразительно произносил я, держа в руке мяч. — Мяч! Теперь попробуйте вы, — и указывал на русского юношу в переднем ряду. Секунд через пять он мигал — это был шаг вперед. Максимум реакции, которой я добился за неделю. — Мяч! — подсказывал я снова, ведь, в конце концов, столько реплик так сразу не выучить.

Он смотрел на меня. На этот раз не мигая — шаг назад.

Чуть раньше, на той неделе, я достиг настоящей победы: один из них кашлянул. Мне хотелось позвонить родителям парня и поделиться радостью: «Чудесная новость! Надим жив! Юный Надим кашлянул!» — и они зарыдали бы от счастья, что оживает их сын, который впал в молчаливый ступор, оказавшись заключенным в языковой школе какого-то тоскливого прибрежного городка где-то в Англии.

На Южное побережье я перебрался в возрасте двадцати одного года и временно устроился в языковую школу, где теперь был учителем с самым большим стажем. В Сифорд я приехал с единственной целью: чтобы быть рядом со своей Любовью-до-гроба, но мы разбежались через полгода после того, как полусознательно съехались и нашли работу. Раскаленная добела комета любви сгорела, войдя в атмосферу реальной жизни. Расстались мы мирно, мне достались ее романы Германа Гессе, а ей — интересная жизнь за пределами Суссекса.

Сифорд — не модная столица Западной Европы. Свингующих песенок о Нью-Йорке или Лос-Анджелесе полно, но я безуспешно роюсь в памяти, отыскивая хоть одну строчку, которую спел какой-нибудь синеглазый кумир об унылом потрепанном дачном городке, ставшем мне домом. «Сифорд, Сифорд, мой любимый промозглый морской курорт». Нет, не то. «Хочу проснуться в городе, который в коме в 1957 году».[4] Не греет. Впрочем, в городке есть магазинчик шерстяной пряжи, и если ваша страсть — вязание, то вполне оправданно желание ненадолго съехать с магистрали А259. Я жил в Сифорде уже тринадцать лет, срок небольшой в сравнении со временем, необходимым большинству местных жителей, чтобы найти мелочь на автобусный билет. В этих краях ветер с моря такой сильный, что туземное население растет накренясь. Как искореженные деревья на утесах, иные старожилы столько лет ковыляют вдоль моря под углом в семьдесят пять градусов к суше, что их кости навек застыли в этом положении. Вряд ли удастся здесь организовать курсы по музыке и ритмике для тех, кому за шестьдесят: каждый раз, поворачиваясь, они будут сшибаться лбами.

Я не планировал зависать в Сифорде надолго. Чтобы сделать службу терпимой, я не выходил на нее каждую вторую неделю, договорившись с владелицей школы, что работаю либо через неделю, либо только по утрам. Свободное время я мог уделять тому, что считал своим настоящим призванием, — юмористическому сценарию. Идея фильма была так хороша, что я был уверен: кто-нибудь обязательно загорится его снять. С тех пор как замысел впервые возник у меня в голове, в моей походке появилась позитивная пружинистость, я чувствовал, что моя жизнь на пороге больших перемен. Мысль о блистательных начальных кадрах на экране кинотеатра «Одеон» на Лестер-сквер[5] вселяла в меня энтузиазм. Я подумывал вовсе бросить преподавание, чтобы посвятить сценарию себя без остатка, но понятия не имел, сколько времени уйдет на него, так уж лучше хоть какой-то заработок — пока не продам сценарий. Однако ни ежедневная тоскливая рутина, ни частые обострения хронического финансового кризиса — ничто из того, что обычно действовало на нервы, больше не тревожило меня — с того дня, когда меня посетила эта замечательная идея. Это был мой билет в другую жизнь. Так и подмывало рассказать о нем, но это была слишком великая ценность, и я держал ее под замком, чтобы не украли.

Закончив последний урок, я с волнением предвкушал целую неделю трудов над очередной сценой. Вот ради чего я жил. Что правда, то правда: мало радости от работы, когда неделями преподаешь английский ученикам, которых потом просто посадишь на паром, обернешься и крикнешь на прощанье: «Пока!» Я занес несколько книг в офис и помахал Нэнси, коллеге и подруге, которая говорила по телефону, — беседа, судя по всему, была очень серьезной.

— Ну разве можно быть такой дурой?! — кричала она в трубку.

Или это она с дочерью, или с утра будильник ее не разбудил. Нэнси, как и я, трудилась в Языковом центре по личному графику, чередуя эту повинность с вызовами в суд по поводу поведения своей четырнадцатилетней дочери. За что судьба наградила Нэнси, которая сама доброта и щедрость, такой дочуркой, как Тамсин, — одна из величайших тайн жизни. Однажды Тамсин все же подарила маме цветы, но и тогда дело кончилось спором. Тамсин уверяла, что букет не нужен тому, кто привязал его к фонарному столбу.

Нэнси швырнула трубку и обхватила голову руками.

— Черт! Черт! Черт!

— Все в порядке? — спросил я, пряча любопытство за участием.