Вячеслав Бондаренко - Вечный огонь Страница 3

Да, это был воистину проклятый год – 1914-й. Начался он с внезапной, дурацкой смерти отца Вареньки – поскользнулся на обледенелой дорожке в Ситниках, неудачно ударился виском. А потом война. До сих пор Владимир не мог без дрожи вспоминать прощание с Варенькой на перроне этого самого вокзала. Она обнимала его с совершенно неженской силой. А вокруг целовались, плакали, обещали писать из Берлина и скоро вернуться живыми однополчане-коломенцы. Им, в отличие от многих других, ехать на фронт было всего-ничего: сутки в поезде, и уже на войне.

– Не забывай обо мне. – Сквозь слезы карие глаза Вареньки казались Владимиру совсем вишенками. – Пожалуйста, не забывай… Тебе будет тяжело, я знаю. Но… постарайся.

– Ну что ты говоришь, – бессвязно утешал он ее. – Как же я могу забыть тебя, любимая? Это ты не забывай. И не грусти, пожалуйста, я буду тебе писать…

– Обязательно постарайся повидать отца. Ты же послезавтра будешь уже в Люблине.

– Конечно, конечно.

Оба говорили что-то, говорили безостановочно, а в глазах другое: Боже мой, Боже мой, неужели навеки? Неужели вот на этом перроне мы видим друг друга в последний раз, и на этом все?.. Как это страшно, когда не знаешь этого в точности…

Паровоз рявкнул, плач вокруг усилился, где-то оркестр заиграл новый марш «Прощание Славянки»…

«На-вой-ну. На-вой-ну», – отстукивали колеса вагона, и сердце колотилось где-то в горле – конечно, через пару месяцев будет победа, и мы сфотографируемся у Бранденбургских ворот, «и вымоем сапоги в Шпрее», как кричал в перерывах между тостами веселый чернявый штабс-капитан Петр Будыка, убитый во втором же бою.

Послезавтра Владимир действительно уже был в Люблине, но с отцом повидаться ему так и не удалось. Этапный комендант, хмурый седоусый полковник Максимович, сказал ему только, что подполковник Игнатий Андреевич Шимкевич буквально накануне начала войны был откомандирован в Ченстохов и пропал без вести. «Как это – пропал?» – оторопел Андрей.

Этапный комендант поднял на него воспаленные глаза. Хотел, видимо, рявкнуть на младшего по чину, но передумал.

– Ченстохов был взят германцами сразу же, – хмуро сказал он. – Это что, родственник ваш? Тогда понятно… Эх, война-война, – добавил полковник как-то совершенно по-штатски и тяжело вздохнул.

Но Владимир не поверил вздохам старого служаки. Чтобы с отцом да могло случиться что-то плохое? И потом, что за нелепость – пропал без вести? Не может человек просто так подеваться неизвестно куда. Погиб, ранен, попал в плен – да, но пропал?..

– Пошли, – тронул его за плечо присутствовавший при разговоре Павел Долинский. – Нашему эшелону посадка.

Поезд, на который полк перегрузили в Люблине, шел на север, в Восточную Пруссию. А еще через сутки изматывающей езды по бескрайним сумрачным лесам, рассеченным железнодорожной колеей, коломенцев бросили в бой, из которого большинство однополчан Владимира уже не вернулось…

Да и сам он, конечно, по чистой случайности избежал смерти или, в лучшем случая, плена – 30-я дивизия разделила горестную судьбу многих и многих соединений русской армии, попавших в германский «мешок». Владимир был свидетелем того, как на дороге застрелился от отчаяния потерявший управление своей армией генерал Самсонов.

А потом были десять ужасных суток отступления по заболоченному лесу, по немецким тылам. Группа из семи офицеров – в их числе Шимкевич и Долинский – и двадцати трех нижних чинов вышла к своим. Им удалось вынести замки от трех орудий и два исправных пулемета. Шимкевич за это был представлен к ордену Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом – первому своему кресту… Потом-то его нашла и «Аннушка» 3-й степени, тоже с мечами, и «Станислав» с мечами на шею, и – почему-то последней – «клюква», как называли армейцы «Аннушку» 4-й степени, носившуюся не на груди, а на эфесе шашки. Но это только в мирное время орденами награждали в строгой очередности, в войну с наградами начался кавардак.

А потом Шимкевича, Долинского и еще двух офицеров, с которыми свела военная судьба, – выпускников ускоренных курсов, славных прапорщиков Костю Ляхина и Дмитрия Радченко, – перевели совсем в другой полк, из другой дивизии, до войны стоявшей в центральной России. По правде говоря от полка уже мало что оставалось – одна полноценная рота, двести пятьдесят человек. Стояла эта рота покуда в Орше, и надо было принимать пополнения, а приходили они – курам на смех. Выяснялось, что люди винтовку держали в руках только раз, а пулемета в глаза не видели. Молодые офицеры, ругаясь на чем свет стоит, обтесывали это горе-воинство. Потом прислали нового командующего полком – призванного из запаса подполковника по фамилии Бовт. Командиром он оказался отменным, полк при нем через месяц уже блестел, будто его тряпкой натерли, и даже в самых бестолковых новобранцах появилась та нотка, которая делает из безнадежно штатского – военного.

Всех этих новобранцев, и Ляхина, и Радченко, и подполковника Бовта, и еще многих других офицеров Шимкевичу пришлось схоронить. Погибли они в боях весной 1915-го.

Заново сформированный полк снова провезли через всю Белоруссию и окунули в кровавую польскую кашу. Бои были жесточайшие – за каждый лесок, за каждую вшивую речушку, которую собака вброд перейдет. До сих пор перед глазами стояла та проклятущая колокольня в деревне под Иновлодзью, на берегах Пилицы – скольких прекрасных ребят угробил пулемет, который тевтоны поставили там!.. Только он, Шимкевич, да еще неизменно улыбающийся Долинский ходили словно заговоренные. После гибели Бовта командиры полка начали меняться как перчатки, за два месяца их было четверо, пока не прижился сухой, молчаливый, похожий на усатую щепку подполковник фон Донберг, до войны служивший столоначальником в военном министерстве. И офицеры, и солдаты его недолюбливали.

А долбануло Владимира совсем по-глупому. В тот день – серенький, обычный польский весенний день, когда дождя можно было ждать в любую минуту, – они с денщиком, общительным и бойким солдатом Ивашиным родом из Москвы, осматривали брошенный и наполовину сгоревший сельский дом на предмет размещения в нем полкового лазарета. Осмотрели, признали дом никуда негодным, вышли во двор, и тут, откуда ни возьмись, налетел германский «Таубе» – аэроплан-разведчик. Обычно на эти самолеты особого внимания не обращали – разведчики ведь не бомбят и не обстреливают никого, а ведут в соответствии со своим названием разведку. Но тут с «Таубе» ни с того ни с сего швырнули гранату. Ивашин остался целехонек, а у Владимира два осколка застряли в левой ноге, в верхней трети бедра. Больно поначалу не было вовсе, но на другой день рана взялась за него всерьез, и Шимкевича, невзирая на его протесты, отправили в дивизионный госпиталь на операцию, а после нее, когда рана начала гноиться, и вовсе повезли далеко в тыл – в Полоцк. Он-то просился в Минск, зная, что Варенька с начала войны служит в тамошнем госпитале, но кто послушает обычного пехотного поручика? Повезли куда повезли.

Честно признаться, в глубине души Шимкевич даже почувствовал некое облегчение. Во-первых, потому что везли все-таки в родной с кадетских времен Полоцк, а во-вторых, потому что боялся, дурень, – как встретит его Варенька? Примет ли такого – огрубевшего, матерящегося как заправский извозчик, с растрескавшимися, неухоженными руками, красными от вечного недосыпа глазами? Да еще раненого? Смотрел на себя в зеркало – что осталось от того красавца, который мечтал закончить войну в Берлине через два месяца?.. Да ничего не осталось. А тут еще общительный прапорщик, которого везли в одном с ним санитарном вагоне, рассказывал бесконечные истории о каких-то сволочных женах и невестах, которые дружно отрекались от раненых мужей и женихов. В общем, Владимир накрутил себя так, что совсем уже решил было не писать Варе о своем ранении.

И как же ему было стыдно, когда в один прекрасный день – уже неделя прошла, как он валялся в чистенькой палате лазарета Всероссийского Земского союза, смотревшей окнами на собор Святого Николая, – в дверях появилась его любимая, облаченная в строгое платье сестры милосердия. Стыдно и сладко, до боли, когда она бросилась к нему, в слезах начала целовать огрубевшее лицо, руки.

– Родной мой… я попросила перевод из Минска сюда… – Все это в перерывах между поцелуями. – Ждала… что с ногой, что, что?..

Владимир, чувствуя, как защипало в горле, смущенно начал поднимать невесту с колен. «Варя, Варенька», – бормотал он, а мысли в голове были злые и короткие: вот осел, ах ты, какой осел! И как можно было о ней так думать!

– Желаю всем нам таких невест, господа, – со вздохом подвел итог наблюдавший сцену однорукий уланский корнет Петерс и невесело подмигнул прочим обитателям палаты.

Ах, как же прекрасно было выздоравливать под ее присмотром!.. Три месяца промчались как один день. Варенька стала всеобщей любимицей, за ней даже начал ухаживать тот самый однорукий Петерс, и Шимкевич с добродушной улыбкой следил за тем, как снисходительно принимает Варя комплименты героического улана.