Катя Ткаченко - Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти] Страница 3

— Я же сказал, — улыбнулся седой, — все будет хорошо, все будет просто отлично!

Я оделась и вновь села в кресло.

— А что дальше? — спросила я.

— Дальше самое сложное, — сказал седой. — Ты ведь не можешь привести его сюда?

— Не могу, — согласилась я.

— Тогда ты должна сама придумать, как сделать это! — с этими словами седой закрыл коробочку и протянул ее мне.

— Обязательно в левую грудь? — спросила я.

— Обязательно, — сказал седой, — если, конечно, у него сердце с левой стороны…

— С левой, — я утвердительно кивнула головой, — это я точно знаю, что с левой…

— Через месяц, — сказал седой, — думаю, что ты успеешь…

— Я все буду видеть? — спросила я.

— И даже чувствовать, — ответил седой, провожая меня до двери. — Разве что мысли читать не будешь.

Внутри моей левой груди уже все успокоилось, разве что немного покалывало, с холодком и даже приятно…

— Удачи! — сказал седой, закрывая за мной дверь.

— А почему человеков? — спросила я, не удержавшись.

— Было человека, — пробурчал седой, удерживая дверь приоткрытой, — только народ плохо шел, пришлось переделать…

— И что, лучше стало? — поинтересовалась я.

— Не жалуюсь, — ответил седой, закрывая дверь.

2

Я медленно шла в сторону центра по правой стороне улицы и думала о том, какая я, все таки, дура.

Дура в плаще и с сумочкой на плече.

И со странным кубиком, вбурившимся в мою левую грудь. Впившимся, присосавшимся, вползшим в нее, в ней исчезнувшим.

Имплантант.

Самоимплантант.

А я — дура.

Дура, вбившая себе в голову, что ее хотят убить.

Собственный муж, между прочим, как это не смешно, я все еще ношу на пальце кольцо.

Нормальные женщины имплантируют себе в грудь силикон. От этого грудь становится как на картинке. Хотя, скорее всего, это ненормальные женщины — сейчас ведь доказано, что все эти операции вредны для здоровья. Может быть рак груди и вместо картинки ты получишь дырку. Берут ножницы, чик–чик — и в картинке дырка.

Мне хотелось плакать, я чувствовала, как глаза превращаются в две щелки, из которых вот–вот, да хлынут слезы.

Дура шла по улице и плакала. В спину дуре бил ветер, дул ветер в спину дуре, дура шла вместе с ветром, дуру хотели убить.

Вопрос — за что?

Кубик в груди молчал по этому поводу. Пока молчал. Второй кубик лежал в коробочке, коробочка лежала в сумочке, сумочка была на ремешке, ремешок был на плече. Сумочку на ремешке придумала Коко Шанель, это я точно помню. Как и маленькие черные платья без рукавов. У меня тоже есть такое, висит дома, в шкафу, я давно его не надевала, потому что потолстела. Этому платью года три… Нет, меньше… Два с половиной, не больше…

Седой сказал, что я буду видеть и чувствовать, но не сказал мне главного: что делать, если мне это не понравится. Если станет чересчур противно и даже больно. Больше всего я не люблю, когда больно. И люблю одновременно. Но объяснять это я не хочу, даже самой себе…

Я дошла до перекрестка и остановилась на красный свет. Глаза хотели плакать, но не плакали. Глаза припухли, если я заплачу, то они покраснеют, если бы в сумочке были очки, то я бы их сейчас надела. Женщина в плаще, с сумочкой на плече и в темных очках. Но их не было, как не было их и дома: я их случайно разбила под Новый год, когда уронила на пол, убираясь перед приходом гостей. — Дура! — сказал он, — Ты хоть знаешь, сколько они стоят? — Тогда я заплакала и тогда я поняла, что он хочет меня убить.

Красный свет сменился зеленым, я быстра пошла на ту сторону, пытаясь вспомнить, есть ли у меня с собой еще деньги, или я все отдала седому. Можно было открыть сумочку и посмотреть, но не на ходу же это делать. Я дошла до тротуара, резко остановилась и открыла сумочку. Еще какие–то деньги были, совсем немного, но на очки, может быть, хватит. Хотя, скорее всего, что нет. На хорошие очки, приличные очки, нормальные очки, то есть, такие, какие у меня были и которые я разбила. Но все равно надо посмотреть, если хватит, то я куплю, если нет…

Для того, чтобы придумать, как пустить в дело второй кубик, мне надо успокоиться. Пока я знаю только один вариант: разыграть безумную любовную сцену, хотя это не сложно. Не сложно разыграть. Сложно другое: я боюсь его.

Наверное, я зациклилась на этой мысли, она вертится и вертится в голове, как и вторая постоянная мысль: я дура.

Дура, что вляпалась во все это.

Мне опять надо переходить улицу. И опять красный свет. Слишком много машин, они несутся, как оглашенные. Меня опять могут обрызгать, и мне опять придется идти к седому. В его уютный, комфортный туалет. Если бы я просто могла положить кубик дома в ванной на полочку, а он бы утром, бреясь перед работой, посмотрел на него и заинтересовался. Взял бы коробочку, открыл ее, достал кубик и приложил себе к левой груди. Прямо под соском. Или над. Но чтобы в стороне сердца, это главное — чтобы в стороне сердца, так говорил седой. Он любопытен, он может сделать это, если, конечно, заметит коробочку. Но надо наверняка, а я не знаю как…

Опять зеленый, я опять перехожу улицу. Мой самый любимый магазин. Как раз напротив.

Женщина в сумочкой через плечо переходит улицу.

Я перехожу улицу.

На зеленый свет.

У меня в левой груди поселился имплантант. Это не силикон, от силикона — говорят — может быть рак груди, хотя если бы я имплантировала себе силикон, то моя грудь стала бы как на картинке. Но я имплантировала себе маленький кубик, который вполз в меня как жук в норку. Маленький паучок, матовый жучок. Был матовым, потом стал прозрачным, а потом вообще исчез. Он сейчас во мне. Он во мне, я с ним, мы вместе идем в магазин, потому что мне нужны темные очки.

Мне нужны темные очки, я хочу плакать, у меня припухли глаза. Я боюсь плакать, я боюсь своих собственных слез. Я держу спину прямо, я перешла улицу и зашла в магазин.

Мой самый любимый магазин, улица осталась за спиной, двери остались за спиной. Отчего я решила, что он хочет меня убить? Если мне нужны очки, то это на втором этаже, на третьем я не была сто лет, вначале надо бы на третий, но я иду по первому. На первом пахнет.

На самом деле я ничего не собираюсь покупать. На самом деле я ничего не собираюсь покупать. На самом деле эта дура ничего не собирается покупать, хотя ей нужны темные очки. На первом этаже пахнет, потому что здесь продают парфюм. Духи. Туалетную воду. Туалетную воду. Духи. Парфюм. Я принюхиваюсь. Душно, начинает кружится голова. Это от слабости, слабость от страха. Красивые пузыречки, вон на той полке мои любимые запахи. Я дура, что вбила это в себе в голову. Седой это сразу понял, потому–то и предложил мне эти дурацкие кубики, толку от них никакого не будет, такого просто не может быть, чтобы ты могла видеть глазами другого человека, седой сволочь и дурак, он делает свой бизнес, «ремонт человеков», этого пузырька я еще не видела, можно вон тот, да–да, вот это… Дайте пожалуйста…

Не очень… Как–то резко… И сладко одновременно… Не люблю сладкие запах, как и черное белье… Черное и красное… Белье тоже надо посмотреть, это на втором, рядом с очками, в очки можно попозже, сначала белье… А вот этот запах лучше, он свежий, чуть с зеленью, пахнет самым началом лета, после дождя… Мне нравятся морские запахи, ему тоже нравится, когда я пахну морскими запахами, когда я пахну морем, когда я пахну, свежо и остро…

И он хочет меня убить. Я проснулась ночью, он спал рядом, он всегда спит рядом, уже восемь лет, как спит рядом. Восемь лет мы спим рядом, я боюсь сказать то, что должна сказать. Пусть даже самой себе. Но я проснулась ночью и поняла, что он не спит. Он лежал с закрытыми глазами и я поняла одно: он думает о том, как бы сделать, чтобы меня рядом больше не было. Никогда. Вообще никогда. Чтобы меня не было вообще. Он лежал, думал об этом и я это чувствовала…

Второй этаж. Я пришла сюда, чтобы купить очки, хотя на хорошие денег у меня нет. Но я пришла сюда, потому что это единственное место, где я могу подумать. О том, что происходит, о том, почему я сегодня с утра пошла к седому.

О кубиках.

Мне надо будет дождаться, когда он уснет, а потом взять в руки коробочку. Открыть ее и достать оставшийся кубик. Достать и положить ему на левую грудь, под самый сосок. Или над соском. Но тут одна сложность — он спит или на боку или на животе, он всегда так спит, все эти восемь лет, что мы спим вместе. Белье в этом отделе, я давно не покупала себе нового белья. Не знаю, почему. Понятия не имею. Просто, видимо, не хотелось… И сейчас не хочется… Хочется плакать, реветь, уреветься…

Мой любимый цвет — сиреневый. И еще бежевый. И белый. Это для белья. Белый, бежевый, сиреневый. Мне нравится этот комплект, но не настолько, чтобы я сошла с ума. Точнее, я уже сошла с ума. Если решила, что он хочет убить меня… Я действительно чуток располнела, но мне нравится это боди. Глупое название — боди, лучше сказать — рубашка для траханья. Глупое слово — траханье, точнее будет — для ебли. Совокупление, занятие любовью. Занятия. Оно как раз сиреневого цвета, коротенькое, чуть бы прикрыло попу и лобок. Но чуть. Замечательное сиреневое боди для ебли. Сколько раз я делала это за свои почти тридцать шесть лет? И в какой раз я думаю об этом в магазине? Мне хочется плакать, у меня в левой груди какая–то хрень. Херь. Маленький кубик, который должен изменить всю мою жизнь. И — может — тогда он меня не убьет, хотя с чего это я решила, что он хочет меня убить?