Марек Хласко - Красивые, двадцатилетние Страница 4

Жизнь не так уж плоха, если ты способен на безум­ные поступки. В Варшаве я был постоянным гостем от­деления милиции на Беднарской, куда попадал за де­боши и пьяные драки. Вскоре у меня завелись среди милиционеров дружки, и я спал не на «доске», а в де­журке, и утром меня доставляли домой. Из всех вар­шавских участков этот был самым приятным: в него свозили завсегдатаев «Камерального» и «Крокодила».

В тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, во время Всемирного фестиваля молодежи, в Варшаву приехал театр «Бим-Бом» со Збышеком Цибульским. У входа в театр я встретил Ромека Полянского[11]: у Ромека был би­лет, но его не хотели впускать, потому что в зал наби­лось множество безбилетников и свободных мест не осталось. Полянский так долго требовал, чтобы его пропустили, размахивая перед носом у контролера своим билетом, что его в конце концов забрали два милиционера из отделения на Беднарской. Как на грех милиционеры были новенькие и меня не знали. Они увели Полянского, а я потащился за ними.

Ромека посадили под замок, а я пошел к своему сер­жанту, который обычно отбирал у меня шнурочки.

— Отпусти его, — сказал я.

— Это твой кореш?

— Да.

Полянского выпустили; приобретя литр очищен­ной, мы с Ромеком, его девушкой и милиционерами, которые десять минут назад его зацапали, отправи­лись на близлежащий пустырь, чтобы выпить за друж­бу. Потом купили еще две бутылки; почему-то мне пришла охота декламировать «Апокалипсис». Мили­ционеры смотрели мне в рот, время от времени приго­варивая:

— Потише, пан Марек, потише...

Их раздирали противоречивые чувства: ребята не прочь были развлечься, но не знали, разрешен ли текст «Апокалипсиса». Невиновных под поручительство ал­коголика выпускают не каждый день, поэтому я так по­дробно об этом пишу.

Как я уже сказал, жить можно, если ты способен со­вершать безумные поступки. В Италии меня арестовали за стрельбу в общественном месте: рассвирепев, я порывался шлепнуть одного типа, заявившего, что без причины шесть миллионов людей не убивают — раз­говор шел о евреях. Назавтра следователь спросил у меня:

— Вы хотели его убить?

— Да, — сказал я. — И хотел поглядеть на итальян­ского судью, который посадит меня за то, что я пытал­ся защитить память о шести миллионах замученных.

Следователь посмотрел на меня долгим взглядом — и отдал мои вещи; опять посмотрел — и отдал пистолет. Чтение историй из жизни Наполеона может при­годиться даже в пустяшных делах. Не знаю, был ли мой итальянский судья двойником нашего Жецкого[12]; знаю только, что материалы дела он уничтожил.

Во дворце Мостовских я сидел недолго. Говорил себе: «Посидишь до конца следствия, потом получишь свой пятерик. За что — никто знать не будет, да это и неваж­но: вершители правосудия не разбираются, виноват ты или нет; главное — иметь виновного».

Я тогда еще не читал романа Кёстлера, где следова­тель ведет долгие задушевные беседы с человеком, ко­торого хочет уничтожить. И не читал Оруэлла, у кото­рого Большой Брат страдает расходящимся косогла­зием; я даже Кривицкого[13] не читал. Книги можно писать, только если ты начисто потерял стыд; писа­тельство — штука более интимная, чем постель; по крайней мере для меня. Commies потеряли стыд: когда Ежов убирал Ягоду, он заявил на собрании работни­ков ГПУ, что, как ему стало известно, Ягода сотрудни­чал с охранкой. Никто не поднялся и не сказал: когда охранка перестала существовать, Ягоде было двенад­цать лет. Среди чекистов наверняка были люди, драв­шиеся с Колчаком, Деникиным и Пилсудским, но ни один из этих смельчаков не рискнул сказать, что дети, если им предоставить выбор: покататься на самокате или побеседовать с чиновниками, предпочтут все-та­ки первое. Commies потеряли стыд: они создали аб­сурдный мир, в который нельзя поверить. В этом их сила.

Тогда, во дворце Мостовских, я сказал себе: «Бальзак тебе не поможет, и Жеромский тоже — тебе поможет Лорд Листер». И стал осведомителем по кличке Ванда. Вандой звали мою девушку; я решил, что так будет за­бавней. Меня отпустили.

Я пошел на базу к своему диспетчеру.

— Переведи меня с Зеленяка, — сказал я.

— Почему?

— Не хочу ничего знать.

— На бойню пойдешь?

— Нет. Про бойню мне известно.

— На винно-водочный склад?

— То же самое.

Мы разговаривали наедине.

— Тебя что, ссучили? — спросил диспетчер.

— Да.

— Погоди, — сказал он. — Я тебе переведу на «опель-блиц 167». Его каждый день приволакивают из города на буксире. А ребят я предупрежу.

— Предупреди.

Мой «опель-блиц» ни разу меня не подвел; сразу же за воротами отказывало сцепление; на следующий день — карбюратор. Я поехал в мастерскую; мастер был в курсе дела — мы отдали карбюратор в ремонт. Ремонт продолжался месяц; потом полетел распред­вал; потом опять сцепление; потом мотор стал жрать в три раза больше бензина, чем полагалось, — мы поста­вили машину на капремонт. Я слонялся по базе и ниче­го не знал и не видел.

Время от времени меня навещали двое, похожие на тихарей из фильма. Пожалуй, мне уже никогда не уз­нать, кто на кого похож: агенты из кинофильмов на оперов из жизни, или наоборот.

Когда я в Лондоне занимался бодибилдингом, мне случалось видеть тренировки профессионалов. По­мню двоих менеджеров, смахивавших на героев «Чем­пиона» и «Золотого мальчика». Они щеголяли в котел­ках и жилетах и курили сигары; время от времени один говорил другому: «Harry is over the bill». И сплевывал; потом то же самое говорил другой.

Мои только и знали, что приговаривали: «Ой, смот­ри, как бы мы не рассердились»; ничего другого я от них не слышал. Потеха была — в жизни не влипал в бо­лее забавную историю!

Повторяю: главное — потерять стыд. Однажды по­мощник пригласил меня на именины своей сестры. Скучища была страшная; в разгар вечеринки мы увели патефон, вынесли его на лестницу, а потом, вернувшись, вместе с другими гостями занялись бесплодны­ми поисками. Убеки перевели меня из ВПК в ГРТ, и там, окрыленный мыслью, что я — единственный в мире стукач à rebours[14], я занялся «литературным трудом». Про партийцев я сообщал, что они скрывают свою подлинную сущность и втайне мечтают о возрожде­нии капитализма; про людей, неуважительно отзывав­шихся о Хозяине, — что они подлинные патриоты, обожающие Зютека Солнышко, и так далее. Доносы я писал регулярно; написав, звонил в Главное управле­ние и, назвав свою кличку, просил соединить меня с поручиком Янеком — одним из моих опекунов. Я здо­рово запудрил им мозги; опекуны так ничего и не по­няли. Не моя вина — они сами того хотели.

В это время я уже вовсю начал писать — не только доносы. Как-то мне повстречался Тадек Мазур, случай­но оказавшийся на свободе, и я с ним этой новостью поделился. Тадек велел показать, чего я там сочиняю, взял и понес своему «дяде»; «дядя» посоветовал напи­сать что-нибудь подлиннее. Писать мне было негде; я попросил мать прибраться в кухне и за три ночи нака­тал роман в двести страниц. Это мое сочинение про­читал Богдан Чешко; я получил от него письмо. Чешко сообщил, что роман никуда не годится, но посовето­вал продолжать попытки и сделал много полезных за­мечаний. Богдан был умница и замечательный чело­век — во всяком случае, по отношению ко мне. Письмо его я храню до сих пор. Он заметил, что я злоупотреб­ляю нецензурными выражениями, и горячо пореко­мендовал от этого воздержаться. Потом мы с ним по­знакомились лично; Богдан был похож на медведя — двигался как сильный и опасный зверь. В разговоре ему стоило большого труда вставить обычное слово. Помню, как он однажды сказал официантке: «Прине­сите, мать-перемать, стопку водяры. Душа, мать-пере­мать, горит, бля...» Это самый приличный образчик его речи; меня же он осуждал. Никто из нас, еще более-менее молодых, не умел писать таким прекрасным язы­ком, как этот медведь; его «Реквием» я могу читать и пе­речитывать без конца. Он — единственный из писате­лей младшего поколения, который с самого начала обрел собственный голос и остался верен себе. Это не удалось ни Брыхту, ни Новаковскому, ни мне.

Между тем я переписал книгу Рыбакова «Водители», назвал «Соколовская база», поставил свою фамилию и отнес в Союз литераторов. Спустя некоторое время Неверли — он тогда опекал «Кружок молодых» — вы­звал меня к себе. Неверли здорово мне помог; расспро­сил, как я живу, указал на недостатки «Базы» и дал со­вет — самый мудрый из тех, что мне доводилось слы­шать от братьев-писателей: «Если хотите что-нибудь написать, рассказывайте об этом. Всем. Неважно, будут вас понимать или не будут. Рассказывайте; всякий раз вам придется выстраивать свою историю от начала до конца; через некоторое время вы поймете, какие эле­менты важны, а какие — нет. Главное, чтоб вы сами се­бе смогли рассказать». И я начал рассказывать; я рас­сказывал свои истории в Польше и в Израиле; расска­зывал серьезным немцам и рассказывал Артуру Сандауэру, который то и дело перебивал меня вопро­сом: «К чему вы клоните?» Не знаю; в том-то и штука, что не знаю. Зато я знаю, что буду бежать всю дорогу — и ни на минуту не замолчу.