Евгения Дебрянская - Нежная агрессия паутины Страница 3

Лиза в маленькой комнате раздевала брата Колю. Она изучала подрастающего мужчину в такой близости, какой не могла похвалиться ни одна из ее сверстниц.

Двойняшки, Лиза и Коля, до некоторых пор жили очень дружно.

— Покажи, — часть их каждодневных игр. Четыре года назад, когда им исполнилось 10 лет, Лиза вдруг стала растить и кроить Колю на свой манер. Поначалу тот уклонялся от ее прямых просьб, но, признав необыкновенную красоту и соблазнительность сестры, неожиданно стал сговорчивым. Лиза и впрямь очень красива. Золотистые путаные кудри до плеч. Огромные синие глаза смотрели серьезно и глубоко. Прозрачные и полупрозрачные тона и запахи. Но это мнимая прозрачность — никому не удалось разглядеть мутные пятна. Детские губки ни разу не выдали тайны. Лиза не могла объяснить, откуда взялась тяга к открытию Коли. Игра, стыдливая сладкая шутка. После первых опытов в своем маленьком дневнике она писала"…я заколдована, не могу оторваться или сдерживаться…у него мои руки и ноги, у него мое лицо… мое все". Это правда — Коля походил на сестру.

В последнее время Лиза избегала подруг и шумных споров на перемене. На уроке отвечала невпопад или вовсе не обращала внимания на учителей. Никакой мечтательности, напротив, в каждом жесте сильное волнение. Она спешила покинуть класс сразу после звонка и подгоняла Колю. Сентябрьские призраки забирались в пальто и туфли.

Тревога Лизы легко объяснялась: еще совсем недавно, восхищаясь поразительному сходству с Колей, думала о Едином, разлитом поровну в двух сосудах. Но уже следующее открытие шокировало ее: в Едином, кроме всего прочего, заключены фантазии и сновидения: они-то, по ее мнению, и обеспечивают внешнее сходство. Просыпаясь, заставляла Колю пересказывать сны. Совпадения уже не казались случайными. Но такого тончайшего равенства Лиза не желала и не терпела. Появившись на свет несколькими минутами раньше, считала брата, пусть красивым (иначе и быть не могло!), но своим последом, в лучшем случае, зеркалом, но не автором или повелителем ее грез. Снова и снова она блуждала в пренатальном времени, когда, купаясь в маточных водах, дети жили воедино. Возможно ли? Никаких но. Тогда и произошло воровство фантазий, — твердо решила Лиза и уже с большой жадностью и подозрением присматривалась к брату. Коля, всегда такой искренний, почуяв неладное, стал скрытным и недоверчивым.

Брат и сестра замерли друг против друга. Сегодня Лиза выглядела особенно решительной. Волосы схвачены спицей на затылке. Легкая складка на самолюбивом лбу. Она еще не знала, что сделает в следующее мгновение. Шум за дверью отвлек ее: скрипнули колеса инвалидной каталки, хохотнула бабушка. Лиза выглянула в коридор. Мать лежала неподвижно, крепко прижав локти к бокам. На мгновение Лиза залюбовалась окаменелой фигурой.

— Скорую, небось, надо, — бабушка ловко развернулась в конце коридора и вкатилась к себе.

Паша из своей комнаты все слышал, но не тронулся с места. Прозвенел звонок, голоса наполнили прихожую, спорые чужие шаги и легкий сестрин стон… Паша угрюмо лежал на диване, выжидая, пока все стихнет.

В крайне угнетенном состоянии Люсю привезли в больницу. Машина тряслась на поворотах; Люся, уткнув голову в колени, вскрикивала от резких гудков. Любой звук причинял ей страдания. В приемном покое горела яркая люстра в несколько рожков. Стол, два стула — вот и все. На Люсю было страшно глядеть. Растрепанные седые волосы, сморщенное лицо.

— У Синего нет формы, — к такому выводу пришла она.

— Скажете тоже, — доктор, Натан Моисеевич, рыхлый, пожилой еврей, с остекленевшим взором, смотрелся серьезно и напряженно, словно хотел выудить из пациента больше, чем тот знал, — кружка или пепельница разве не имеют формы? Вы не курите?

— Курю, — Люся сидела, закрыв глаза, — какого они цвета?

— Синего, ну-ка, откройте глаза.

— Не открою, — процедила она.

Лиза погладила мать по голове.

— Молчи, — заорала Люся, зажмурившись, — кружка и пепельница имеют форму кружки и пепельницы, а у Синего нет даже звука.

— Ну, милочка моя, — разозлился Натан Моисеевич, — синий, синий, по-вашему, не звук? Можете курить.

Лиза тут же прикурила сигарету, сунула матери. Та затянулась и сильно побледнела.

— И границы у Синего тоже нет… страшно.

— Прекратите, — доктор заметался по комнате, — где, где страшно, черт возьми? Пьете? — остановился против Люси, выкатил глаза.

— Выпиваю, разве это имеет значение?

Он будто только этого и ждал. Дернул Люсю за розовую сорочку, выползшую у горла из-под кофты.

— Пейте дальше, и Розовое привяжется.

Кажется, он определился в диагнозе и начал быстро писать в блокнот. Вошли два санитара и бабка в грязном, сером переднике. Люсю переодели в больничную старенькую одежду. Она не сопротивлялась, позволяя крутить себя в разные стороны, задирать руки и сгибать ноги. На ощупь пошла к выходу.

— Один вопрос, — Натан Моисеевич оторвался от блокнота, — дайте определение Синему, это даже интересно.

Люся замерла у двери.

— Хочу его сосать, как сосут небесную синеву, но сейчас Синее сосет меня…

Довольно, — раздраженно оборвал он, — завтра продолжите.

Бабка пихала в пластиковый пакет материнские вещи, помечая на листке. Лиза тоскливо смотрела в окно. Сгущались сумерки. Больничный двор походил на огромное брошенное поле. Бестолковые узкие тропки от здания к горизонту. Кучи мусора. Жирные комья земля. Далеко, далеко, чугунная решетка, вычурный рисунок, полустертая небесная татуировка. Это конец, подумала Лиза, мать не выберется отсюда.

— Доктор, задрайте окна, чтобы мама не видела конца. Черным задрайте…

— Какая разница, вряд ли она скоро прозреет, такое случается, иди.

— На что вы надеетесь? — усмехнулась она.

Натан Моисеевич удивленно поднял брови.

— А ты? Разве не надеешься?

— Глупо цепляться при таких картинках, — она снова бросила взгляд в окно.

— Что опять не так? Что не то? — швырнул карандаш об стол, тоже глянул на улицу.

— Кто захочет на прощание такой безнадежный пейзаж? — Лиза задумчиво кусала губы.

Доктор насторожился. Он ненавидел и боялся своих пациентов: их въедливые фантазии сводили с ума. Он чувствовал, долго не выдержит. Эта красивая девочка беспокоила его, в ней было много возбуждающего, что дремало до поры, но уже незримо присутствовало. Закончит, как мать.

— Что тебе не нравится, почему на прощание? — заорал он и подскочил на месте.

— Вы будете последним, — Лиза загадочно улыбнулась и, прихватив пакет с вещами, аккуратно прикрыла за собою двери.

Зойка должна была появиться с минуту на минуту. Сегодня получится, — уверял себя Паша. Всюду шныряли менты, принюхиваясь в углах, ворошили счета и бумаги. Директор бесился в своем кабинете, в щелочку двери видно. Паша сидел за столиком один, еще двое посетителей курили у стойки, стекла запотели от дождя.

У входа звякнул колокольчик. Появилась Илона. Стряхнула зонт, на ходу прикурила сигарету, подсела к Паше, пыхнула в лицо.

— Зойка не придет, уехала на два дня, не придет…

— Понятно, — Паша посмотрел на Илону. Рыжеватые патлы, мятое старое лицо, — выпьешь?

— Мартини.

Выпили по рюмке, помолчали. Илона, наклонившись к уху, шепнула.

— Дело есть, идем.

Дождь усилился. Грязная вода бурлила под ногами. Илона целыми днями ошивалась в Политехническом, устраивая концерты, и через пару минут они ворвались в здание. В зале пусто. Кресла с высокими спинками, обтянутые бархатом, тяжелый занавес и полумрак. Илона, прислонясь к сцене, вызывающе смотрела на Пашу. Тот ежился в мокрой одежде. Она начала издалека.

— Тебе больно.

Паша неопределенно пожал плечами. Он не любил Илону. Жестокая и язвительная. Илоне унизить кого-то — пустяк, даже убить — пустяк. Решительно, она походила на убийцу. Паша подозревал, именно ей обязан несостоявшейся встречей с Зойкой. Правда, Зойка называла Илону лучшей подругой. Пойми их.

— Я тебе не нравлюсь? — спросила Илона.

Паша нахмурился: только ее не хватало, но промолчал, опять пожал плечами.

— Расскажи о мертвых, — переменила она тему.

После школы Паша много лет работал в морге. Сначала на побегушках, параллельно учился в мединституте, на четвертом курсе бросил, однако из морга не ушел. Со временем ему стали доверять более сложную работу: регистрировать умерших, ломать грудь, вскрывать черепа и зашивать тела после вскрытия. Последнее занятие Паша находил особенно завораживающим. Спокойно и изящно работая иглой, мечтал о современных рукодельческих цехах. Таинственное, призрачное ремесло — художественная штопка трупов. Быть может, ежедневное общение с мертвецами и отдаляло его от живых людей, с их мелкими и вертлявыми желаниями, быть может, поэтому он и искал много смерти. Разнообразной — страшной и ошеломительной, гнусной и предательски слащавой. Пашу мучили сны: