Джон O'Xapa - Инструмент Страница 3

«А он что-нибудь понимает, этот ваш Бэрри Пэйн?» — спросил Янк Лукас.

«В этом ему, мерзавцу, отказать нельзя. Да. Что ей нужно, он понимает. Две пьесы — две бомбы. И обе по его выбору».

Это было во вторник, сегодня пятница. Вторник, среда, четверг — работа и кофе, минимум сна, опять кофе, опять работа и под конец такая усталость, что это чуть не стоило ему жизни. Неудавшаяся часть его пьесы валялась на полу спальни скомканными листами бумаги, но Янк Лукас знал, что и лучшая ее часть не удовлетворит Бэрри Пэйна, потому что она не удовлетворяет его самого. Он лез из кожи вон, чтобы угодить человеку, к которому не питал ничего, кроме презрения. Теперь, за два часа до срока, силы у него сдали. В одиннадцать придется позвонить Эллису Уолтону и сказать, что так работать он не может — он не может писать по заказу. Все то хорошее, что есть в пьесе, — это его, кровное. Третий акт плох, он и сам видел это еще до того, как другие заметили, но теперь им вертит бродвейская акула.

Приняв решение, Янк Лукас наслаждался чувством свободы, победой над наглецом и вновь вспыхнувшей любовью к пьесе, которую он со вторника ненавидел. В одиннадцать часов состоится его разговор с Эллисом Уолтоном. Придется выразить Эллису Уолтону свои сожаления — ведь Уолтон держался прилично. Янк не знал и не очень беспокоился, поймет ли Уолтон, что эта гонка вызвала в нем ненависть к пьесе, с которой он прожил и которую любил два последних года. Если Уолтон будет вести себя как порядочный человек, он, Янк, еще вернется к работе над ней, перепишет третий акт, сколько бы времени на это ни ушло, и пьеса достанется Уолтону. Зену Голлом они потеряли, но для него это потеря не меньшая, чем для Уолтона. Даже большая. У Эллиса Уолтона на очереди другие авторы с другими пьесами. У Янка Лукаса всего одна пьеса, заработка никакого и меньше двухсот долларов за душой.

Но у него есть и кое-что еще. У него есть жизнь, искорка жизни погашенная было убежавшим кофейником. И надо же, чтобы случай подсунул ему этого подлеца, который возжег искорку! Какая тонкая ирония судьбы! Такая же ирония есть и в его пьесе. Забавно. Янк Лукас сидел, думал, дышал над своей пьесой и наконец понял, что ему надо сделать с ней.

— Вы, наверно, зад себе отсидели за письменным столом, — сказал Бэрри Пэйн. — Откуда у вас эта идея насчет газовой плиты? Трюк, конечно, но трюк эффектный.

— Бэрри, я же вам говорил, что у этого человека настоящее чувство сцены, — сказал Эллис Уолтон.

— Если вы не возражаете, Эллис, я бы предпочел выслушать ответ от него самого, — сказал Бэрри Пэйн. — Мне любопытно, Лукас. Эта штука с газовой плитой была у вас в первоначальном варианте и вы ее отвергли?

— Нет, — сказал Янк Лукас.

— Ручаюсь, что не было, — сказал Эллис Уолтон. — Я вожусь с этой пьесой с апреля, с тех самых пор, как Пегги Макинерни принесла мне ее первый вариант. Там и намека не было на газовую плиту. Меня это потрясло не меньше вашего. Не то потрясло, что Янк может выдать такое, а самый эпизод.

Была суббота, и они сидели в гостиной квартиры Бэрри Пэйна — Зены Голлом на Западной стороне Сентрал-парка.

— Ладно, Лукас, не хотите сказать или вам Эллис не позволяет — ладно, не говорите. Но эта сцена меняет все дело. Что мне нравится… Понимаете, я отверг две пьесы, где Зена кончает жизнь самоубийством. Не станет она кончать самоубийством. Я не о вашей героине говорю, а об актрисе по имени Зена Голлом. Есть идиоты, которые утверждают, будто Зена Голлом может сыграть что угодно. Например, телефонную книгу. Зена Голлом читает телефонную книгу — это же прелесть! К чертям собачьим! Мало ли что ей захочется, да я не позволю. Самоубийца в пьесе? Пожалуйста, но чтобы Зена Голлом кончала самоубийством — это исключено… Исключено. А знаете почему? Потому что это будет неправдоподобно. Зена Голом не просто актриса. Актрис и я достану, и Эллис достанет, и любой достанет. Нет, Зена Голлом — это индивидуальность, это личность на сцене. Какая индивидуальность, какая личность? Лучше я вам перечислю, какие образы она не создала на сцене. Она не леди. Не Этель Бэрримор. Не Таллула Бэнкхед. Вы-то вряд ли видели Сильвию Сидни, когда она была помоложе, а я видел, и кое-что от нее есть у Зены. Любая клушка из публики отождествляет себя с Зеной. Они перевоплощаются в нее все три акта и все вместе страдают. Но если она покончит с собой, тут перевоплощению конец. Если я дам ей роль, где она угробит себя, мы эту публику потеряем. Потеряем начисто. Почему? Сейчас я вам объясню почему. Потому что клушки не кончают самоубийством. Вы, может быть, скажете: ну и что? Мы даем только два утренника в неделю. Среди вечерней публики много мужчин. Да? Так вот: мужчины ходят на «мьюзикалз». А билеты на драмы покупают женщины. Мужская часть публики пусть глазеет на ее тохес. Объясните ему, Эллис, что такое тохес.

— Сам догадается, — сказал Эллис Уолтон.

— Представьте себе, я знаю, — сказал Янк Лукас.

— И прекрасно. Итак, Лукас, имейте в виду: если вы соберетесь написать еще одну пьесу для Зены Голлом, чтобы там самоубийства не было.

— А вы, мистер Пэйн, пожалуйста, имейте в виду, что я писал эту пьесу не для мисс Голлом.

— Дело в том… — сказал Эллис Уолтон.

— Я все понимаю. Уж в этом-то можете на меня положиться, Эллис. Ни один драматург не признается, что он пишет пьесу для какой-нибудь звезды. Ну, допустим, что писал он не для нее. А переписывал для кого? И как здорово справился. За четыре дня. Если вы можете смастерить новый третий акт за такой срок, придется мне повторить слова Эллиса. Да, у вас истинное чувство сцены. Мы дадим премьеру в Бостоне и будем играть там две недели. Может быть, нас заставят убрать кое-какие рискованные места, но для Нью-Йорка мы их восстановим. Там, где негр входит на кухню и видит ее без чувств на полу, надо быть поосторожнее. Даже намека не должно быть, что негр пощупал ее или что-нибудь еще.

— Таких намеков в моей пьесе нет.

— Помню, что нет, но вы не знаете этих режиссеров, — сказал Бэрри Пэйн. — Ваша героиня должна до конца жизни быть преисполнена высоких чувств к этому негру. Благодарность и все такое прочее. Светлый луч в ее жизни и так далее и тому подобное. Следовательно, не будем портить эту сцену, негр не должен распаляться, глядя на нее. Вы меня понимаете?

— Понимаю ли я вас? Пьесу написал я, — сказал Янк Лукас. — Постарайтесь вы меня понять.

— Правильно, — сказал Бэрри Пэйн. — Ладно, Эллис, дайте ему денег и пусть отпразднует событие.

— По-моему, он надеялся познакомиться с Зеной. Верно, Янк?

— Да, — сказал Янк Лукас.

— Я не хотел, чтоб она при этом присутствовала. И выпроводил ее из дому, чтобы она не мешала нам потолковать. Но вы, Лукас, не беспокойтесь. Она будет играть в вашей пьесе. Как дальше, Эллис? Сообщение в газете в понедельник?

— Да, конечно. А что?

— На тот случай, если я наткнусь на Дэвида Сэмона. Мне надо знать, что говорить ему.

— Уж если говорить, так, может, правду? — сказал Эллис Уолтон.

— Пусть вычитает все из газет. Этот сукин сын воображает, будто он мной распоряжается. Надо его осадить немножко. Вы обо мне слышали, Лукас? Я считаюсь на Бродвее Стервецом Номер Один.

— Да, слышал, что вы кандидат на этот пост, — сказал Янк Лукас.

— Так вот, я своим званием горжусь. Я связан с Дюрокером. Хорошие люди всегда в проигрыше, я давно это понял, еще когда слухом не слыхал о Дюрокере. Но обо мне-то вы все знаете. Подождите, вот поцапаетесь с Эллисом, тогда и он для вас прояснится.

— Пока что он ведет себя прилично, — сказал Янк Лукас.

— Ладно, только не говорите потом, что я вас не предупреждал, — сказал Бэрри Лэйн. — Кстати, насчет предупреждений. Не знаю, чего вам там наговорил Эллис, но я не люблю, когда у кого-нибудь появляются разные мыслишки насчет Зены. Это во всех смыслах, не только в постельном.

— Какие же это другие смыслы? — сказал Янк Лукас.

— А вот когда ей вдалбливают, что она должна держаться более независимо. Когда ей говорят, что она должна сама выбирать себе пьесы. Так, пожалуй, можно загубить три года жизни, которые я убил на нее и на ее карьеру. В конце концов кому-нибудь это удастся, но мне нужно еще два года, а дальше — пожалуйста. Дальше я не беспокоюсь.

— Никто не думает посягать на вашу жену, мистер Пэйн, во всяком случае, ни я, ни Эллис, — сказал Янк Лукас.

— Правильно, Янк, правильно, — сказал Эллис Уолтон.

— Слушайте, Лукас. Я к вам присматривался, я знаю, что происходит у вас в мозгу. Вы как вошли в дом, так сразу подумали, глядя на меня: «Поставить бы его на место, этого наглого еврея!» Вот что вы подумали.

— Друзья, друзья! — сказал Эллис Уолтон.

— А о чем подумал «наглый еврей»? — сказал Янк Лукас.

— Друзья, прошу вас! Где же хорошие манеры?

— Если желаете знать, так я доложу вам, о чем я думаю. Если вы на самом деле желаете знать, так думаю я вот о чем: не будь эта пьеса нужна мне для Зены, я бы пяти минут на вас не потратил. Кроме того, я думаю: а ему нужна Зена. Так что мы с вами пришли к пату. К временному пату. Но я хочу, Лукас, чтобы вы не от кого-нибудь другого, а от меня услышали, что если вам придет в голову обрабатывать Зену каким бы то ни было способом, манером или приемом, я выведу ее из спектакля, даже если билеты будут проданы на десять недель вперед.