Александр Бабушкин - Зачем-то нужен (Рассказы) Страница 3

Наташа — гимнастка. Чемпионка. Прекрасна, как богиня. Позвоночник на части после падения на бревне. Теперь, когда смотрю по телевизору выступление гимнасток, матерюсь: это придумали эсэсовцы.

Наташу собрали. В Турнера — асы. Несколько месяцев “горизонта” в растяжках. Потом недели передвижений на коленках с прямой, как линейка, спиной. И вот она стоит. Моя. Самая прекрасная на свете. Наташа. Стоит и сияет ярче солнца. А вместе с ней сияю я.

Я лежу в соседнем отделении. Меня переделывают. Четыре года назад я попал под армейский “Урал”, влетел под него и, зацепившись одеждой за что-то под рамой, волочился за ним, оставляя на асфальте кровавый след. “Урал” тормознул, когда офицер в кабине увидел и услышал орущих людей. Молоденький солдатик-водитель даже не заметил.

В нищей районной больнице, подсчитав пробоины (три открытых, осколки, скальпированные раны, газовая гангрена), решили ампутировать, но заезжие ленинградские из Раухфуса забрали к себе и гениально меня починили. Вышел кривенький и страшненький, но живой.

Через четыре года капремонт руки: кожа вросла в кости, клешня дугой, никакой эстетики. Девки смеются. Парень комплексует. Решили хлопцу сделать глубокий тюнинг.

Меня водят на показы светилам. Я сияю: я знаменитость, меня выбрали в качестве самого сложного экземпляра. На мне отрабатывается то, за чем — будущее. В общем — Юрий Гагарин. Профессора выбирают японскую пластику. Во всю грудь делается разрез в виде буквы “п”, этот кусок кожи отдирается и напяливается на скальпированное предплечье — и рука оказывается в этом куске, как в повязке, через шею. Только повязка из собственной кожи. Последний разрез сделают, если не будет отторжения. Я пришит кожей сам к себе…

Как только отходит послеоперационный наркоз и мне позволяют встать, я мчусь в соседнее отделение. Там Наташа. Измученные разлукой, наши сердца бьются часто и счастливо. Ей можно ходить все больше, она скоро затанцует. Мне осталось дождаться последнего разреза — уже мелочь. Все будет отлично. Ведь мы вместе. Красивые, сильные и почти здоровые. Мы не можем друг без друга. И впереди огромная счастливая жизнь.

Мама решилась на серьезный разговор. В палате никого.

— У вас все так серьезно?

Я не отвечаю. Она все видит по моим глазам. Сердце матери рвется. Она знает то, чего не знаю я. Но молчит.

Я показываю ей картину, которую пишу здоровой рукой уже месяц. Это вид на больничный двор из окна. Красиво до безумия. Я вложил в картину всю свою душу. Душа сама легла на полотно — она поняла. Это великая картина. Она достойна самых знаменитых музеев. Но у них нет шансов. Потому что эта картина — подарок Наташе.

Именно так и бывает. Неожиданно. Стремительно. Бесповоротно. Убийственно.

Я мечусь по больнице и ничего не в силах изменить. Наташа вся в слезах. Мои губы побелели, скулы ходят желваками. Есть силы, которые больше нас. И они нас разводят, разлучают навсегда. Наташа прижимает трясущимися руками картину. Ночь прощания в коридоре на больничном диване чудовищна предстоящей обреченностью. Мы сидим в гробовой тишине. Мы просто парализованы предстоящей разлукой. Мы все уже друг другу сказали и попрощались навеки. Мы уже умерли.

Утром я даже не подхожу к окну посмотреть, как ее увозят. Я лежу, уткнувшись лицом в подушку, и прошу сердце остановиться. Храм нашей любви, институт им. Г. И. Турнера на Лахтинской, 3… стал нашим гробом. Два сердца, бившихся как одно целое, разорвали. А ведь мы, такие молодые и прекрасные, созданы для любви, созданы друг для друга.

Мне тринадцать. Наташе — двенадцать.

Мир рухнул в Ленинграде весной 1977 года.

Богомол

Входная дверь огромной трехкомнатной квартиры не заперта. Вонь стоит оглушительная. Коридор весь в засохших собачьих кучах. Испарившиеся лужи мочи матово блестят на линолеуме. Бедный долговязый пес с впавшими от голода боками проходит мимо нас безучастно. То что называлось Валей — серая от грязи груда белья, в глубине которой его усохшее до младенческих размеров тельце, запутавшееся в трубках катетеров. Запах мочи разъедает глаза. Грязь запредельная. Лицо моей матери черное от ненависти к происходящему. Да и я на грани помутнения. Валина жена давно свинтила с каким-то хахалем. Двое сыновей положили с прибором. Маленькую дочь эта сучка увезла. Валя брошен подыхать.

Я держу его на руках, невесомого, пока мать отмывает обтянутый сморщенной кожей скелетик от засохшего дерьма и мочи.

Валя беззвучно плачет. Оказывается, чувство стыда доступно и умирающему.

Еще совсем недавно он сиял:

— Саш, это несложно — раковые клетки гибнут при высокой температуре.

Я догнал до сорока двух градусов и держался полдня. Все. Они сгорели.

Химик от бога. Запускал заводы по производству перекиси водорода. Сам проектировал. Звезда ГИПХа. Он и со своей страшной болезнью боролся как ученый. Хотел переиграть… Куда там. Я потом прочитал, что раковые клетки гибнут при сорока трех с половиной градусах. Да и он знал. Не мог не знать. Он хотел обмануть смерть. А она отрывала от него здоровенные куски. Сначала одно легкое, потом две трети второго. Потом ударила по ногам, по желудку, почкам, печени… По всему. Мстила за годы разухабистого, но веселого и добродушного пьянства. Мстила за жизнелюбие книголюба, не желавшего заботиться о бренном теле. Вот по телу и шарахнула. Оставив ясный ум. До последних минут.

— Иди-ка ты на экономический.

Валя смотрит на меня своими лукавыми добрыми глазами.

— Господи. А туда-то с какого?..

— Дурак ты, Сашка. Сейчас не поймешь. Да и не надо тебе сейчас понимать. Университет даст тебе такую базу, с которой ты потом все сможешь. Институт — он для прикладников. Ты же ни черта не знаешь, кем хочешь быть. Ведь так?..

Возразить нечего. Я только что последовательно забрал документы из инженерно-строительного и текстильного. С неявными мечтами стать архитектором или модельером не суждено.

— Да, Валентин Сергеич. Да. Наверное, правы вы…

Я совершенно не уверен в его правоте. Но я устал. И готов на его выбор. Не свой. Его.

— Правы…

На поминки мы с мамой идти отказываемся. Зная, что все его коллеги по работе будут смотреть за маминой реакцией, реакцией самого близкого ему человека, эта сучка, Валина жена, буквально на коленях умоляла ее ничего никому не рассказывать. Мама так и простояла, не проронив и слова. Никому. И только сжимала до боли мою руку. Я же готов был заорать на весь этот благостный хор, на все эти “смерть вырвала из наших рядов” и “на кого ты нас оставил”… Но молчал. Дал ей слово.

— Саша. Они бросили его все. Все. Давно. Кому ты и что скажешь? Ему уже все равно.

Мы сидели на нашей кухне и поминали человека, светлей которого еще поискать. Прощались с Валей, которому жизнь отпустила всего полтинник.

Руки у Юры мягкие, но сильные. Уткнувшись мордой в топчан, чувствую уверенное напряжение его пальцев, танцующих на моих позвонках.

— У тебя в черепухе война, парень. А все, что в голове — оно бьет в поясницу. Тебе сколько?

— Сорок восемь.

— Не возраст. С кем воюешь?

Сказать?.. Ему?.. Зачем ему это. Впрочем… Вадим, давший Юрин телефон, предупредил: “Очень непростой, как раз для тебя”.

— С богом воюю…

— Ого! А не боишься?

— Его? Я его вычислил, но… не чувствую. Не знаю, с кем воюю. Наверное, с собой.

— Да ты, батенька, философ.

— Ну… философ — едва ли. Так, листал пару брошюр…

— И много налистал?

В голосе заинтересованность. На первом сеансе оба молчали. Второй языки развязал.

— Студентам на спор за пятнадцать минут доказывал, что бог есть. А толку-то? Пустота была — и осталась.

— Ну… пятнадцать минут — много… Я в пять укладываюсь.

Его теплая ладонь ложится мне на голову, и я чувствую, как начинает стремительно подниматься температура. Он резко убирает руку.

— Если так неймется, через пять минут встретишь… Его. Только жить после этого не захочешь.

Я лежу ни жив ни мертв, а его пальцы уже ввинчиваются в позвонки.

— Оставь… Просто смирись с тем, что есть. То, что ты знаешь — еще не знание. Пустое. Формальная логика. Так любой вшивый интеллигент может, если не идиот. Только это ничего не дает. Вот и тебе не дало. Да ты и сам в этом признался. Пустота… Но зацепило тебя, видать, крепко. Поясничный отдел ни к черту. Про голову вообще молчу. Если сам не начнешь, замучаешься ко мне бегать.

— Так я ведь поверить не могу… Беда. Как это… христиан — миллионы, верующих — единицы… И еще: только через смертельный ужас и придете…