Фарид Нагим - Мальчики под шаром Страница 3

Вовчик

Я смотрю из окна на такую вот картину: молодые и сильные узбекские или таджикские мужчины легко метут двор, а к детской площадке стягиваются мои русские ровесники и мужики постарше, они идут, шатаясь, на пятках, но в руках пиво, а на скамейке фуфырик, будут водку запивать пивом и смотреть на таджиков со снисходительным презрением, им кажется, что своей унизительной работой они повышают их статус, а потом матери пенсионерки разведут их по домам. Я не против таджиков или узбеков как таковых, но эти пришлые люди избывают местную мужскую силу. И чем больше их становится в нашем дворе, чем более они укрепляются, тем более слабеет местное население. Меня переворачивает, когда я вижу вагон метро, где большинство нерусские, коробит, когда они громко говорят на своем языке, когда смотрят с вызовом или с наглым видом жуют жвачку, когда громко включают восточную музыку на мобильнике. Я не знаю, почему у меня так, я не специально. Наверное, это природный закон какой-то, когда черное вызывает отторжение у белого и наоборот. Русские меня тоже бесят. Когда я смотрю, как они бесконечно пьют пиво во дворе или водку, накрыв “поляну” на капоте машины, грызут семечки и обсуждают дебильные фильмы, я их ненавижу, и мне хочется сказать: да гори они огнем, пропадай, Россия, но я не говорю так, все же сердце саднит, и так жаль чего-то… Сорок лет мудаку.

Вовчик – наш сосед сверху, мой ровесник, мы с ним даже родились в один день, и это меня пугает. Еще вместе с нами, в последний день августовских календ, родился Калигула. Это меня греет. О Вовчике рассказывать особо нечего, кроме фамилии. Гена умиляется, что если бы он придумал такую говорящую фамилию, то его бы застыдили за прямолинейную характеристику героя, а жизни верят – Шкаликов, и этим всё сказано. К алкоголизму он шел медленной, но уверенной иноходью. Всю жизнь прожил с мамой, тишайшей женщиной. У нас во дворе живет собака, такая милая, с глазами, исполненными такой печали и доброты, что ее подкармливают все, и никто не трогает, даже бультерьеры. Так вот, эту собаку все про себя называют “мама Шкаликова”. Вовчик неплохо делал ремонт, столярничал, перерисовывал импрессионистов и раздаривал добрым людям эти картины в тяжелых деревянных рамах. И попивал потихоньку. Последнее место его работы – дворник. Вообще-то он – видный мужчина и девушки охотно с ним знакомились. Одна даже прожила у них год и бросила, потому что они с матерью заупрямились или испугались и не стали ее прописывать. С началом “нулевых” таджики вытеснили его с дворницкого места. Он стал пить сильнее. Жил только на пенсию матери. Вовчик обо всем говорил рассудительно, здраво и даже парадоксально. Умел к месту применять всякие заумные слова. Он, конечно, легко бы мог найти работу, хотя бы в том же “Леруа Мерлене” или “Ашане”, но при взгляде на него чувствовалось: у этого человека нет желания бороться за свою жизнь, патологическое бессилие. Ты даже сам уставал и нудился, когда смотрел на него. Столетний “адидасовский” пирожок на белесой голове, прозрачная тоска в глазах, длинный нос, куцые куртки, узкие джинсы, стоптанные “казаки”. А он радуется мне, как собачка, как гигантский долговязый щенок. Когда увидит. А зрение у него уже слабое. Кажется, что я ему еще даю какую-то призрачную надежду на жизнь. А я ему выскребаю мелочевку на “шкалик”, типа в долг. Мне очень жалко его, но я не могу дать ему столько денег, чтоб он в корне изменил свою судьбу. И не могу понять причину своей жалости. Может быть, мне самому близка эта нелепость, этот страх и бессилие перед жизнью, ощущение бессмысленности телодвижений и устремлений.

Вовчик все больше пил, подрабатывал от случая к случаю и валялся на диване, уткнувшись в свои любимые эпические фэнтези, там, в тех мирах, он был великим вождем племени и могущественным магом, а прекрасные воительницы преклоняли пред ним колени.

Юрок

Когда злогребучая судьба занесла меня на стоянку, я горевал и недоумевал. А теперь привык. Привык исполнять минимальные функции и цепенеть. Мне уже не хочется дергаться, даже шевелиться не хочу. Хочу сидеть, сидеть и все больше замирать, пока не растворюсь в этом загазованном воздухе.

На стоянке надо быть в девять тридцать. Доезжаю до “Маяковки” (новый выход) забегаю в продуктовый в Оружейном переулке, покупаю что-нибудь на завтрак и маленькое молоко для кофе. Перекуриваю и смотрю на очередь менеджеров “Билайна” – юноши и девушки, они стоят в зной и холод и под дождем, ждут корпоративную маршрутку. Потом бегу по аллее и смотрю, как таджики специальной трубой сдувают листву с травы. Они похожи на космических пришельцев. И мне вдруг представляется, как они сдувают этими трубами всех нас – мужчин, женщин и детей. Белозубо улыбаются, глядя, как у наших девушек задираются юбки, как дети катятся кубарем…

Принимаю смену от “ночного”, записываю информацию о “левых” машинах и свободных местах, потом пересчитываю деньги в поясках и проверяю по блокноту, какие машины сколько должны.

– Ну, скачи на заставу, поднимай людей, – шутливо говорю я помятому после ночи сторожу и жму ему руку.

Сижу в будке один. Все утренние машины разъехались. От нечего делать я балуюсь шлагбаумом, будто впускаю и выпускаю что-то невидимое.

Вот трусит на пробежке дед, значит, уже десять тридцать. Он в дорогом спортивном костюме, шерстяной поясок “Адидас” на седой голове. Он бежит, ссутулившись, энергично подкидывая колени. Я завидую пенсионерам: у них уже нет ответственности за будущее, и деньги пенсиона капают. Навстречу деду из подворотни у ночного клуба “WHO is WHO” трюхает с двумя фляжками Юрок, и я, впервые за все это время, удивляюсь природному изъяну – дедок, всемерно укрепляющий здоровье, и молодой мужчина Юра, всеми силами это здоровье уничтожающий, точно у него работа такая – наносить организму наибольший вред. Он нервно ждет, когда проедут машины.

– Салам! – с ненавистью от похмелья говорит он и ставит на пол фляги – одна с горячей водой для умывальника, другая с холодной для чая.

– У-удивительный вопрос! – смеюсь я. – Почему я водовоз?!

Мы платим ему за воду. Хватает на “мерзавчик”. Все, что есть в нашей будке, – микроволновка, приемник, маленький холодильник, раздвижной сервировочный столик на колесиках, телевизор, электрическая антенна, компьютер – все из его квартиры. Сопротивляться бесполезно. Да никто особо и не сопротивляется, все с интересом и якобы жалостью наблюдают за его падением, свершающемся на наших глазах. За маленьким холодильником приходила его мама, седая и красивая женщина с синяком под глазом. Я помог ей отнести его назад, в огромную сталинскую квартиру. В этой пустой квартире было жутко, и казалось, что в коридоре мелькают призраки репрессированных людей. Когда пришел через смену, холодильник снова был на стоянке.

С недоумением и печалью я вспоминаю стоящую в нашем деревенском серванте книжку Евгения Ракуши “Как становятся мужчиной” и смотрю, как бежит в соседний киоск его сын, мой ровесник, может, чуть старше – Юрий Ракуша, смотрю ему в спину, развожу руками и показно пожимаю плечами, чтобы кто-то невидимый увидел мое удивление и поразился вместе со мной. Наверное, он побежал сжигать ту самую бешеную энергию, которая помогла его отцу выжить в энкавэдэшных лагерях, родить и вырастить сына, а в девяностые, незадолго до своей смерти, написать трагичный роман “Люди и зоны”.

Виталик

Был влажный и холодный вечерок начала февраля, когда позвонил Виталик. Торжественным шепотом он сообщил мне, что влюбился. Боже мой, одно и то же из года в год!

– Она на двадцать лет моложе меня, ты представляешь! – задыхался он.

Я усмехнулся вслух. Это правда глупо как-то и по-женски – меряться возрастами.

– Она из Воронежа, мы в поезде познакомились! – Он говорил так, будто она из Шри-Ланки. – Она сейчас у меня. Ее зовут Маша. Хотим прийти к вам в гости. Как вы?

Как мы? Беременная Юльдос кивает головой и показывает большой палец. Ну и я как-то начинаю возбуждаться.

Когда они вошли с холода, мне показалось, что воздух вокруг этой молоденькой девчонки серебрится, словно бы у нее лакированная аура и там сям вокруг тела и головы вспыхивают огоньки. Это была девушка с такой красивой фигурой, что на лицо не обращаешь внимания, не можешь обратить. Одета она была провинциально. Этот короткий пуховик с “мехами”, эти длинные сапоги с заклепками повсюду. Куцый пиджачок и коротенькая юбка, но было видно, что это не специально для того, чтобы подчеркнуть высокую грудь и длинные, стройные ноги, а потому, что девушка небогатая и этот костюмчик ей очень нравится, а он, наверное, единственный.

Она смущалась, хоть и не подавала вида. Больше молчала. А если и говорила, то какую-то “умную” подростковую банальность, говорила с взрослой, независимой интонацией в голосе.

Виталик сиял.