Владислав Дорофеев - Брызги дождя Страница 3

– Это – незабудки?

– Там было темно, я не знаю, но запах может быть незабудковый. Ты теперь вся, как букет, пока будешь жива ты, не умрут незабудки, храните друг друга.

Пламя костра деревенеет и опускается вниз, к земле, мальчик на кровати, уже в ногах красавицы, складывает руки на груди и рассказывает.

– У меня есть враг. Враг моего возраста, я хочу убить его. Я знаю, этот мальчик любит рыбачить. Он встанет утром рано, пойдет в лес к озеру, сядет на берегу и замолчит, сонно подрагивая в полумраке, я подкрадусь, стукну его и положу в приготовленный мешок с цементом. Затем я отплыву на лодке к середине озера и перевалю мешок в воду. И все.

Мальчик падает вперед и, исчезает телом в плоской глубине лодки.

Старшенькой нет. Где старшенькая?

Семилетняя спит в доме, сорокалетний подошел, опираясь на мужика, к углям и, вдыхает тепло, манящее, как Луна в полнолуние. Мужик зачем-то озирается. Хват-мужик говорит.

– Нет, не вижу еще, нет. Ну, ты не бойся, придет. А, вот и она легка, как ноченька, бежит к нам, раскинув руки в стороны. Я пошел, тороплюсь, старшенькая знает, отведет. Прощай, дорогой… Не боишься остаться в доме?.. Утром Марта вас разбудит…

Разошлась деревня, разбрелась по домам, уснула и, как бы забыла на утро, что было вчера, но происшествие сложится в песню и легенду.

Дочь и отец идут в дом. Впереди дочь, за ней отец, положив руку на ее правое плечо, дочь вытирает капли пота на лбу и спускает на глаза челку, так она напоминает кобылку. Она еще слепая, и она еще частица темного, нового мира, который сотворил женщину. Этот мир – деревенский сад.

Отец, Овлаан, до сегодняшнего дня верил в неизменность отношения дочери к отцу. Вторую свою руку отец воткнул в бок, ждет, молчит. Парочка подходит к крыльцу, дочь тыкает дверь, отец скрипит ступенями, вваливается в темь дома, бросает дверь назад, стаскивает очки, но темь позволяет лишь нащупать бывшую деву.

– Ты где была, дрянь.

Шепчет папа и добела стискивает пальцы, но этого не видно.

Старшенькая держит в руке кружку, она схватила ее, когда заскочила в дом.

Дочь была с мальчиком из похоронной процессии. Когда они втроем, ерзая телами, вошли в толпу черных и женщин, руку старшенькой нащупала чья-то рука. Она проследила, оказался мальчик. Он шептал, боялся, как боится папа, чтобы не увидели. «Хочешь я расскажу, что произойдет». Она ответила: «Хочу». «Поздно рассказывать, сейчас сама увидишь. Смотри вон желтая школа. За школой наш сад. Приходи, когда наш жертвенный костер озарит верхушки деревьев вокруг дома Семена. Приходи к школе».

Старшенькая шепчет ласково.

– Огромный костер. Что, будет карнавал?

– Нет, будут жечь Семена. Смотри, что сейчас начинается.

– Я приду, если будет, как ты предсказал.

Затем началось произошедшее уже, и ночью дочь убежала к школе. В беседке под грибком, на песке, в деревенском саду они любили друг друга. Она поцеловала мальчику руку, которую он протянул ей, когда вышел навстречу, он схватил ее тело и поцеловал ее в лоб. Они захотели друг друга, и покатились два тела по земле. Всюду ночь и темь. Помоги боже, им не расставаться. Старшенькая отталкивает мальчика и шепчет.

– Страшно. Откатись от меня. Хочу к папе… Ухожу.

Старшенькая заплакала и побежала, подпрыгивая, за ограду детского садика.

К ограде, возле калитки прислонен металлический жираф, с опущенной шеей и двумя ногами. Бывшая дева замедлила шаги, укоротив их, и присела на корточки перед жирафом, она поцеловала ему плоский металлический нос и прыгнула вверх.

– Мальчик. Спасибо.

Она воскрикнула и, заулыбалась, смеется тонким металлическим листочкам сирени, которые между прутьев ограды. Мягко громыхнула калитка, старшенькая отбежала, закружилась, закрутилась, подставив ладони небу, и меж небом и головой ее восстало цилиндрическое белое туманное тело, и заиграли в нем зеленые огоньки, и взрывались в нем звезды, а по внутренней стороне пробегала, конечно, и белка, проползла и змея, и стрекоза, и комар, и шла цесарка, и прыгала косуля, и рос цветок лотос. Нам, здешним, открывается дикая и вольная картина. Часть цилиндра, примыкающая к самой голове, стала непрозрачной и там, как по экрану, где сухо и нет пения воды, скользит лодочка, словно, сухая колыбель плывет и, несет по тени водя дитя, старшенькую, деву, навстречу красному зареву, огню; несет сухая пена сухую лодочку, и поет цилиндр, затрагиваемый облаками.

– Где лежит младшенькая, покажи?

Они забывают включить свет, и топорщится бессильная жестокость отца; двери они прошли, вошли в комнату, в комнате две ширмы и зеркальный шкаф, напротив шкафа круглый стол.

Тени оживают и двигаются, размахивают руками, шумят. Большая тень размахнула теневой рукой с возгласом, «ты, где была, дрянь?», смачно и с хрустом всадила кулак в голову маленькой тени. Ночные внутренности плоти дома, раздвигаются сосредоточием теней.

Три раза большая тень деформировала голову маленькой тени.

Старшенькая постояла. Молчит. Прижимая края кружки к лицу, выдавила в нее из рваных щек и губ жидкую кровь, проверила, опустив, пальцем, много ли набежало, и выплеснула содержимое в лицо папы; выбросила кружку в зеркало шкафа, стекло треснуло, и пятно поползло по трещинам. Руки старшенькой елозят по лицу отца, и она шепчет, «просил, просил».

Отец бьет по рукам дочери, садится на пол между столом и шкафом, протягивает ноги к зеркалу, переваливается на бок по стойке «смирно» и плачет, лежит боком и плачет, омывая правую сторону лица.

Бедняга отец, дочь для него, как река.

Старшенькая вернулась в кухню, затворила крепко дверь, нашарила выключатель, отыскала белую булку, сахарницу, воду. Сидит, отламывая булку, намочит кусок, обваляет в сахаре и в рот. Кожа ее лица темнеет, и как бы отдаляется в пространство совершенного поступка. В пустоту между черепом и прежней кожей лица вторгается светлой пеной электрический воздух и, наверное, застывает, как глухой шум.

Старшая дочь выключает свет, ощупывает лицо, споласкивает кожу лица водой, ложится спать на диван под окном, здесь же на кухне, уткнув лицо в составленные ладони.

«Наверное, у папы появилась седая прядь. Может быть и у меня?»