Энтони Дорр - Стена памяти (сборник) Страница 30

Дети

Вот Парк Героев, сплошь деревья гинкго, стоят в темноте колоннами и шеренгами. Вот старинные львы, чьи спины за пять столетий отполированы ползающими по ним детьми. Когда-то мать говорила ей, будто каждое полнолуние львы оживают и бродят по деревне, заглядывают в окна, обнюхивают деревья.

По улицам ползет туман, лунный свет делает его похожим на молоко. Но перед первым проблеском рассвета львы всегда возвращаются к своим постаментам, ложатся, скрестив лапы, и снова становятся каменными. Пойми: того, чего ты не можешь видеть, не обязательно не бывает. Она сворачивает в узкий проулок, где по обеим сторонам обветшалые стены. Лачуга учителя едва проступает тенью. Дверь открыта.

– Ни хао? Здравствуйте?

Мимо нее прошмыгивает кот. Она одолевает одну ступеньку, потом другую. Дверной проем – сплошная чернота. Скрип дерева.

– Учитель Ке!

Внутри множество стопок исписанной бумаги и печь, сделанная из половины железной бочки, закопченная и холодная. Пустая койка заправлена одеялом.

Туман висит клубами. Снизу, с реки, доносится гудок парома, паром мычит, как бык, какой-нибудь огромный, доисторический. Вся дрожа, женщина поспешно уходит прочь.

С утра становится холоднее, за проволочным сетчатым забором ее куриного вольера соседские мальчишки играют льдинами, складывают их штабелем и шепчутся.

Ты слышал? Неужто не слыхал? Он увез его вверх по реке. Ну этого, старика, учителя. Завез его в горы за сто ли. В лодке? Конечно в лодке. А потом бросил за борт. Хочешь есть? На тебе вот золотую сигарету. Да нет, ты за ней еще сплавай! За много ли отовсюду. Что старик? Что-что! Завезли его неизвестно куда и оставили умирать.

Она садится, опираясь спиной на сетку. И долго так сидит, покуда сад обрастает бородами теней, а сумерки роют в небе канавы и ямы.

Вниз по реке

В дымке проносятся мимо белые утесы. За пятнадцать минут мимо хранительницы семян пробегают все те места, где она хотя и бывала, но от силы разве что раз пять в жизни. Теснина расступается и отходит назад, глазу открываются поля зимнего картофеля и горчичных клубней{83}; а вот и желтое жнивье рисовых полей.

Весь день судно пробивается сквозь теснины, и весь день река наращивает силу, вбирая в себя притоки: шириной она уже метров пятьдесят, но вот ее опять сжимает в очередной теснине, она вздувается, покрывшись пеной. Стоя на палубе, силу реки чувствуешь прямо ногами. А перед глазами так и стоит пустая кровать учителя, застит собой вид на очередную прибрежную деревню; виде́ния не рассеивает даже отражение солнца, которое ненадолго выглянуло из-за тучи; расколотое на множество бликов, оно мрачно и обличительно бьет в глаза.

Она все не уходит с палубы. Рядом обедает семья, едят рис. Дневной свет резко сменяется сумраком, пассажиры один за другим спускаются вниз поспать. За ночь мимо проплывает не меньше десятка деревень с заведениями, где играют в карты, с простенькими ночлежными домами, рыбачьими лодками, с фонарями, что качаются над пристанью, как заблудившиеся в небе звезды. Она думает: стало быть, вдвоем вы уплыли по реке вверх, и лишь один вернулся. Она думает: еще полгода, и все это уйдет под воду.

Город

Летящий черный фасад, одетый в стекло; экзоскелет проступает балконами. Квартира сына на сорок восьмом этаже. Кухня постепенно наливается светом. Ли Цин разогревает в микроволновке клецки; разливает чай по кружкам с эмблемами и лозунгами, прославляющими технический прогресс.

– Ешь, – говорит он. – Халат мой надень.

Из окна должен быть виден восход солнца, но он как-то теряется за беспорядочным переплетением крыш и антенн.

Какой матрас-то у него маленький, жесткий! Едва дыша, она слушает одновременно и приглушенный шум транспорта, и сына, который, расхаживая по комнате, надевает костюм, завязывает галстук. Ей кажется, что она все еще плывет по реке, кровать качается туда-сюда, а течение влечет все дальше.

– Ты отдыхай, – говорит Ли Цин, и его лицо над ней склоняется подобно луне. – Это хорошо, ты правильно сделала, что приехала.

Просыпается вечером. По потолку ползет какой-то жук, переваливая через завитки лепнины. По стене стекает вода: сосед сверху спустил воду в туалете или раковина у него на кухне потекла.

Мать сидит за столом и ждет сына. Сон не торопится с ней расстаться. Тяжелые и толстые шторы задернуты.

Он приходит домой чуть раньше восьми. Бросает пиджак на кушетку.

– Ты поспала? Сейчас закажу что-нибудь поесть.

В одном носке у него дырка, сквозь которую видно пятку.

– Ли Цин. – (Она прочищает горло.) – Сядь, пожалуйста.

Он ставит на огонь чайник и садится, смотрит. Взгляд тверд и упорен. Она пытается этот его взгляд выдержать.

– Ты разговаривал с Учителем Ке? Ну, когда был у нас в деревне.

– С учителем на пенсии?

– Да. Что ты ему говорил?

Чайник на плите, нагреваясь, начинает шуметь.

– Я объяснял ему насчет плотины. У него вроде были кое-какие вопросы. Я пытался на них ответить.

– И все?

– И все.

– Ты только разговаривал с ним?

– Я только разговаривал с ним. И выдал ему его чек переселенца.

Перила балкона вибрируют на ветру, хранительница семян сглатывает. Ее сын вытаскивает из кармана сигарету, сует в рот и чиркает спичкой.

Будущее

Он дает ей носить свои свитера, покупает ей полотенце. Она смотрит, как крутится и крутится барабан стиральной машины в режиме сушки. Поев, он курит на балконе, налетает ветер, треплет его галстук, конец галстука бьется о стекло. Брошенные окурки падают по спирали, потом исчезают.

Но может быть, Учитель Ке уехал, как все остальные? Возможно, думает она, я все неправильно поняла? Может быть, должен наступить момент, когда следует перестать накапливать осуждение и надо все это от себя отпустить.

Она едет с ним на работу в его черном седане. В вестибюле офисного здания на громадном столе высится макет плотины. Вокруг плексигласового ящика толпятся туристы, мелькают вспышки фотоаппаратов.

Плавно изогнутое тело плотины размером с автомобиль Ли Цина выглядит солидно и торжественно. Там и сям она уставлена точно воспроизведенными маленькими подъемными кранами, которые поворачиваются, ездят взад и вперед, поднимают и опускают стрелы. По берегам реки ползают игрушечные бульдозеры, а по выполненному в точном масштабе полотну дороги снуют вереницы крошечных грузовиков. Окружающие горы усыпаны миниатюрными кустиками и сосенками; везде горят огни, высятся мачты линии электропередач. Вода заполняет турбинные камеры, устремляется вниз по водосливу, а в водохранилище стоит недвижно, красиво подкрашенная синькой.

Наконец-то! – слышится голос с потолка, он повторяет это снова и снова. Наконец-то.

Район 104

Сын везет ее по району, отведенному для переселенцев. В его центре вокруг площади раскинулись вместительные – длиной в целый квартал – новые жилые комплексы. Они проносятся мимо окон его машины один за другим – светлый бетон, синее стекло, неон, рядом птичьи рынки, мясные ряды и жужжащие машины для очистки мостовых; на углах таблички с бодрыми названиями улиц: проспект Сияющего Пути, улица Небесного Сада. Сетка и пленка, укрывающая строительные леса, хлопает на ветру; рабочие поднимают на веревках какие-то ведра. Все усыпано угольной пылью.

– Этот район, – поясняет Ли Цин, – один из лучших. А заселяют его в основном переселенцами из Первой Двадцатки.

Они останавливаются перед светофором. По обе стороны от машины стрекочут мотоциклы. Их стрекот перекрывается мощным рыком компрессора, визгом шлиф-машин и треском отбойного молотка. Ли Цин говорит что-то еще – о том, как интересно инженеру-строителю на голом месте возводить целые кварталы, сразу заложив в проект хорошую канализацию и широкие дороги, но мать чувствует, что слушать более не способна. Мимо проскальзывают женщины на велосипедах, где-то срабатывает автомобильная сигнализация, смолкает; выхлопные трубы работающих на холостом ходу мотоциклов беспрестанно изрыгают дым. Светофор зажигается зеленым; в тысяче окон одновременно вспыхивают голубые телеэкраны.

После обеда он начинает допытываться, заметила ли она, какие большие в этих домах окна; не хочет ли съездить туда еще раз, посмотреть образцовую квартиру, а мать как закроет глаза, так сразу видит Ли Цина таким, каким он был в три годика, – вот он катает по полу сосновую шишку, а потом учится врать: семян, мол, на пол ветром нанесло, а на простынке пятна оттого, что призрак прилетал на тучке.

Потом ему было двенадцать, и он привязывал сороконожек к воздушным шарам – смотрел, как они взлетают выше стен ущелья. Как же так вышло, что ему уже сорок четыре?