Энтони Дорр - Стена памяти (сборник) Страница 31

Потом ему было двенадцать, и он привязывал сороконожек к воздушным шарам – смотрел, как они взлетают выше стен ущелья. Как же так вышло, что ему уже сорок четыре?

– Есть люди, которые и впрямь думают, будто плотина что-то испортит, – говорит он. – Они звонят на радио, организуют пикеты. В одной деревне они пригрозили закрыться в домах, приковать себя там цепями и утонуть, когда вода дойдет до потолка.

У нее на языке вертятся слова, которые она никак не может связать в предложения. С балкона квартиры ее сына виден весь город – нагромождение крыш и пожарных лестниц, призрачный лес антенн. За здания цепляется ветер, путается в них; все качается туда и сюда.

– Но на самом деле таких людей ничтожный процент, – продолжает Ли Цин. – Большинство строительство плотины одобряет. Сметающий все на своем пути поток во время наводнения – это же ужас что такое, сама знаешь. Прошлым летом наводнение унесло жизни тысячи человек. Да и уголь без конца сжигать мы не можем. А говорить можно что угодно. Выражать свое мнение… а как же! Я это всячески приветствую.

У кого-то, конечно… Себялюбие. Которое порождает жажду наживы. И вплоть до исступления. Но ты мне вот что лучше скажи: какого мнения был бы о плотине отец, как ты думаешь? Но все перед ее глазами плывет; ее вынесло на быстрину и куда-то тащит между высоких стен. Белые, все в трещинах, мимо проносятся известняковые утесы.

Возвращение

А деревню, что осталась где-то там, в двухстах милях, покидает очередная семья: мать, отец, сын, дочь, вереница мебели, морская свинка, кролик, хорек, – животные едут в клетках, свисающих с бамбуковых палок, положенных на плечи носильщикам, и черненькими глазками всматриваются в снегопад, выдыхая пар, тотчас же сворачивающийся в спиральки.

Пробыв в городе девять дней, она встает, одевается и выходит в другую комнату, где спит ее сын, еле умещаясь на диванчике с обивкой из полиэстера. Его очки, сложенные, лежат рядом на полу. При каждом вдохе у него чуть раздуваются ноздри; на больших голубоватых веках видны тоненькие капилляры.

Она зовет его по имени. Веки трепещут.

– Как будет подступать вода, когда она придет?

– Ты о чем?

– Ну то есть быстро она будет подниматься? Нахлынет волной?

– Нет, она будет подниматься медленно. – Он моргает. – Сперва в реке остановится течение, потом вода станет очень спокойной. Исчезнут всякие быстрины, водовороты. Потом, что-нибудь через день, затопит пристани. А полной высоты вода, по нашим расчетам, достигнет дней через восемь с половиной.

Она стоит, прикрыв глаза. В балконном ограждении свистит ветер, и звук при этом какой-то словно электрический.

– А ты что же, решила обратно? – говорит он. – Уезжаешь, значит.

Деревня

Ничего нового за все эти месяцы не строили. Разбитое стекло в окне оставляли разбитым. На улицы падали камни, некоторые величиной с собаку, но убирать их никто даже не думал. Она поднимается по длинной лестнице, потом крадучись идет по переулку с обветшалыми хибарками к дому учителя. У него открыта дверь; горит повешенный на балку керосиновый фонарь. Учитель Ке сидит в круге света, склонившись над листом бумаги. С его колен сползает одеяло; Учитель Ке макает кисть в чернильницу. По листу бумаги пробегает тень его бороды.

Никто его не арестовывал, не убивал. А может, он и не исчезал никуда – загостился просто в соседнем городке, пил маотай{84}.

– Добрый вечер, учитель, – приветствует его женщина и идет по улице дальше.

Ее дом стоит нетронутым. Семена все там, где она их оставила. Она подтаскивает к печке ведро с углем и открывает дверцу.

Жителей в деревне остается еще человек, может быть, сто – кто-то из старых рыбаков, некоторые их жены и горстка рисоводов: эти ждут, когда рассада как следует проклюнется и ее можно будет высаживать. Детей всех увезли, уехал и староста деревни. В пустых коробках домов там и сям экскременты. Но утром хранительница семян ощущает странное облегчение, даже какую-то эйфорию: это хорошо, это правильно, что она здесь, вдыхает серебристый воздух, стоя в своем саду по щиколотку в талой слякоти; слушает, как несется по речной теснине ветер.

Сквозь тучи пробивается солнце, блестит на крышах, разливается по улицам. Женщина накладывает в горшочек тушеных овощей, потом поднимается с ним по лестницам, несет по ветхому переулку и оставляет еще курящийся паром горшочек на ступеньках учительского крыльца.

Весна

Февраль приносит грозы и аромат рапсового семени. Струйки воды стекают по стенам каньона. В перерывах между раскатами грома из храма доносится пение шести или семи женщин. Крыша храма течет, вода, просачиваясь, собирается в огромные бурые капли, которые падают в миски, расставленные вдоль проходов.

Нынче Праздника Весны не будет, на реке не будет состязаний по гребле, с окрестных вершин не будут запускать фейерверки. Самое время бы сейчас заняться высевкой риса: каждое зернышко следует класть в отдельный пластиковый стаканчик (они припасены у нее во множестве), потом туда надо насыпать земли и добавить чуть-чуть водички. Но нынче хранительница семян вместо это-го отправляет их сразу в огород – в свой, в соседский, – швыряет семена горстями во дворы брошенных домов: капусту, редиску, репу, лук… Вот как она вдруг стала богата: у нее семян на пятьдесят дворов! По вечерам она готовит – острую лапшу, гороховый суп с сыром и тофу{85}, – потом горшочек со стряпней приносит на крыльцо учителю и оставляет там, прикрыв крышкой, а вчерашний горшочек забирает, пустой и неумело сполоснутый.

Деревня тем временем исчезает. Уже пропали доски пристани. Обертки, которыми на зиму были замотаны деревья. Стрелки часов и двери дома правления, а также растяжки радиоантенн, да и сами антенны тоже. Вывезены целые рощи бамбука. Магнолии выкапывают и в тачках везут на баржи. Испаряются дверные ручки, петли, болты и гайки. Все, что ни есть деревянного в каждом доме, снимают, пакуют в одеяла и осторожно спускают по лестницам.

В марте те немногие фермеры, которые не уехали, приступают к обмолоту пшеницы. Когда ветер не слишком силен, хранительница семян слышит, как они колошматят цепами… Сколько она себя помнит, в марте ее жизнь всегда сопровождалась этим шумом.

Такой яркой, красочной весны она и не припомнит. Вчерашняя грязь, кажется, так и взрывается цветами. К апрелю все вокруг становится алым, сиреневым и зеленым. За домом правления с невероятной, почти неестественной силой идут в рост циннии, будто прямо-таки выскакивают из земли. Она полчаса простояла над ними на коленях, рассматривая гладенькие, толстенькие стебли росточков.

Скоро в ее огороде из земли повылезало столько всяких растений, что ей приходится что-то уже и выпалывать. Будто кто-то сидит там под землей и пихает ее овощи вверх прямо пальцами. Неужто весна всегда такая? Пугающая, ошеломительная. А может, это она сама нынче все так остро воспринимает? По переулкам летают пчелы с нагруженными корзиночками{86}, мотаясь из стороны в сторону, как пьяные; а встанешь у платана, семенами осыплет так, словно под снегопад попал.

Ночами она бродит по улицам с таким чувством, будто тьма – это огромное прохладное озеро. Возникает ощущение, что в ней самой все растворяется и уплывает. Тьма, думает она, – это частица вечности.

И тишина. Теперь, когда людей не стало, а шахта, где добывали руду, не шумит, возникает ощущение, будто их поселок стал этаким кладезем тишины, будто шорохи ее башмаков на ступеньках лестниц и шум воздуха, входящего и выходящего из легких, – это единственные звуки на много миль окрест.

Почта работу прекращает. От Ли Цина больше ни весточки. Наверное, в любой момент теперь он может появиться у нее в дверях и потребовать, чтобы она немедленно уехала с ним вместе. Но его нет и нет. Ночью на фоне темной теснины и темного неба над чуть менее темной рекой, еле мерцающей отраженными звездами, светят всего три или четыре огня.

Светляки

Каждую ночь вверх по лестницам летят тысячи светляков, они садятся на ветви деревьев, то погасая, то зажигаясь целыми цепочками огоньков, пока все ущелье не освещается так, будто по его склонам развешаны гирлянды зеленых лампочек. Хранительница семян наклоняется, чтобы взять с крыльца учителя пустой горшочек, ставит на его место горшочек с супом, и тут дверь отворяется.

– Что, смотришь на светляков? – вместо приветствия говорит старик. На неверных ногах выходит за дверь и садится, упершись палкой в нижнюю ступень; женщина кивает. – А я думал, ты уехала. Еще зимой.

Она пожимает плечами.

– Все уезжают.

– Но ты-то еще здесь!

– Да и вы тоже.

Он прочищает горло. На фруктовых деревьях с ветки на ветку, вспыхивая, перелетают светлячки. Взлетел – вспыхнул.