Хаймито Додерер - Избранное Страница 30

Нам придется задержать Мюнстерера в момент, когда уже начали созревать плоды его решения. Ему дали понять, что по истечении трех лет действительной службы никто не станет чинить ему препятствии, если он пожелает остаться на сверхсрочной. Здесь подобает вспомнить и об изменении его внешнего вида, каковой не мог не броситься в глаза тем, кто знал его со времен Адамова переулка, — прежде всего лицо и затем уже походка, осанка и цвет кожи. Что касается выражения лица, то оно было точно таким, какое советник суда доктор Ойген Кайбл в свое время наблюдал в бывшей комнате Хвостика.

Но теперь, когда Мюнстереру представилась возможность новой карьеры, он все еще колебался. Это доказывает, что жизненное положение, открывшееся ему благодаря призыву в армию, было слишком заманчиво, чтобы им поступиться (не дожидаясь обострений). На почте его продвижение на действительной военной службе пошло ему на пользу. Демобилизовавшись, он стал мелким почтовым чиновником. За это время у него скопились кое-какие поощрения и премии.

Итак, мы вновь встретили нашего уже штатского Мюнстерера в едва ли не сельском почтовом отделении, где он обитал в меблированном кабинете; все относились к нему почтительно. Время смены эпох в его жизни, обострений и принятия решений миновало. Отныне у него одно нагромождалось на другое, похожее, и его биографическая башня росла не так разнообразно, но все равно неудержимо. Надо добавить, что у него появился еще и садик при доме. Кстати сказать, он так и не женился. Устрашающий и позорный пример отца все еще стоял перед его внутренним взором. В 1900 году мы видим Мюнстерера уже начальником почтового отделения в одном из модных дачных поселков в двух часах езды поездом от Вены. На этом мы пока распростимся и с этим обитателем дома в Адамовом переулке.

Хвостик проснулся. Его окружала белая лакированная обстановка комнаты для прислуги. Он сделал ее спальней. Металлическая кровать и большой платяной шкаф остались на своих местах, так же как и умывальник. Окно, выходившее во двор, стояло настежь, открыта была и дверь в переднюю; Хвостик видел ее прямо с кровати. Напротив еще две комнаты; одна из них была тоже видна отсюда. Везде легкий ветерок, ни одна дверь, ни одно окно не были плотно закрыты. Распахнутые дверные створки были подперты стульями. Но сквозняка не было, только легкая ночная прохлада, хотя уже развиднелось. Поезд загудел, гудок был отдаленнее и тише, чем в Адамовом переулке. Хвостик встал и закрыл все двери и окна, чтобы спастись от грядущей дневной жары.

Свой туалет он совершал неторопливо и обстоятельно. К чему только он не успел привыкнуть за последнее время: даже к массажу корней волос французской водкой.

Покончив с этим, он пошел в заднюю комнату и постоял там.

Кресла были сдвинуты с места. Между ними маленький столик со спиртными напитками.

Вечером у него был Милонич.

Весьма удовлетворенный, разумеется.

Он говорил с Хвостиком как с человеком, которому удалось выбраться из трясины.

Сейчас, в утренней тишине, в Хвостике поднялся протест против такого отношения. Собственно говоря, он и в Адамовом переулке был человеком, он там жил, учился, старался. Но здесь он водворился только сейчас, после того, как многое было улажено, дополнено, куплено. Обслуживать его была приглашена Венидопплер. Приобретено было кое-что из мебели. (Советчик Мило.) Наконец были повешены драпри. (Осуществила это та же Венидопплер.) Теперь уже стало спокойнее. Теперь Хвостик окончательно обосновался здесь. Разные хозяйственные мелочи пока остались старыми. Меж тем пошла уже середина августа. Минутами ему казалось, что он чует запах нафталина, а может быть, камфары, прежде всего в спаленке, когда он открывал большой гардероб. (Туда кроме всего прочего был убран еще и вертящийся столик из кухни, тумбочка, прежде стоявшая у кровати, перешла в собственность Венидопплерши, что ее почему-то чрезвычайно обрадовало.) В комнатах, особенно в той, в которой он сейчас стоял, время от времени все еще держался строгий, слегка кисловатый запах, надо думать запах политуры новой мебели. Хвостик не спешил уйти оттуда. Наконец он шагнул, поднял спущенные жалюзи и взглянул на канал и на зеленые кроны деревьев в Пратере.

Налево, вверх по течению, новые дома закрывали от него вид.

Голубой портрет девочки в приемной доктора Эптингера был здесь ближе, чем в Адамовом переулке: никакая ступенька не отделяла его. Теперь портрет действительно принадлежал к миру, окружавшему Хвостика.

Послышались шаги Венидопплерши. Она отперла дверь из коридора. И прошла в кухню.

Мило покидает Вену. Поначалу он должен был занять место chef de réception [11] в большом белградском отеле на улице Короля Милана. Однако 1 октября 1879 года он получил письмо, что администрация предпочла бы видеть на этом посту другого, ему же они предлагают, разумеется, со значительно большим окладом должность директора, «основываясь на полученных нами рекомендациях». Что это за новые рекомендации? Тамошние? Все здешние он переслал по назначению. Его шеф, очень не желавший отпускать Милонича, тоже написал о нем наилучший отзыв. Похоже, что в игру затесалась новая карта. Наконец Мило вспомнил о богатом сербском боярине, крупнейшем землевладельце и экспортере скота, который уже довольно давно жил в отеле в Йозефштадте, прельщавшем его (многих прельщают такие отели, например, молодых Клейтонов) своей тишиной и уединенностью больше, чем шикарные отели центра города. Этот серб был счастлив, говоря с Милоничем на своем родном языке, а Мило старался ему услужить разными краеведческими сведениями. Может быть, таинственная и столь благоприятная рекомендация исходила от этого человека?

Ничто, собственно, не отмечало для Хвостика с такой ясностью новую стадию жизни, как именно то обстоятельство, что Мило вскоре не будет в Вене.

В эти минуты, когда он стоял у окна и любовался Пратером, под ним быстрее крутился диск времени, сам же он неподвижно парил над ним, зависнув в воздухе, как некоторые насекомые на лугах, и в ранее неведомой ему пустоте, — так молод он был. Он наконец переехал. И знал заранее, что в этой квартире с вращением диска времени, год за годом одно будет ложиться на другое, такое же, тонкими пепельными слоями, как пыль ложится на пыль. Одно крохотное мгновение над ним властвовало бесцеремонно ежеутренне являвшееся огромное напряжение, отнюдь не быстропроходящее, но всякий раз наново требовавшее усилия и заботливого и тщательного преодоления. А это было уже слишком. Раз, другой еще куда ни шло… Хвостик снова опустил жалюзи, закрыл окна и вернулся в заднюю комнату. О да, новая мебель была хороша и элегантна, все из первоклассного магазина фирмы «Портуа и Фикс». Дамский письменный столик, очень шаткий, был отодвинут в угол, Хвостик ни за что не хотел с ним расстаться.

Депрессивное настроение прошло. Он опустился в одно из новых кресел, возле покинутого стола со стаканами и бутылками. Вскоре послышались шаги Венидопплерши. Она приоткрыла дверь, сказала: «Завтрак подан, господин директор» и скрылась.

Самому старому Клейтону удалось отнять у Харриэт сына, когда тот достиг школьного возраста. Дональд приехал в Бриндли-Холл к деду и стал посещать школу в Чифлингтоне. Прошли времена детской на Принценалле в Вене и песен, которые пела под гитару Кэт Тюрригель. Она осталась у них в доме. Но не няней, а домоправительницей и экономкой. Ведь она уже была девицей в весьма почтенном возрасте.

В холле и в комнатах, выходивших на галерею, стало тише. Отсутствие мальчика — оно казалось обоим родителям противоестественным, но Роберт Клейтон, пожалуй, воспринимал его острее чем Харриэт! — по существу, их освободило, облегчило им возможность передвижения. А так как дела на предприятии все больше входили в колею после острых ситуаций первых памятных лет в Вене, они возобновили путешествия. Харриэт, много ездившая еще до замужества, стала ездить теперь вместе с мужем. Они проводили свободные месяцы в Ментоне и в Ницце, но посещали также Египет и Грецию. Если самый старый Клейтон приезжал в Вену на более долгий срок, это только облегчало им возможность путешествовать. В таких случаях Кэт Тюрригель отправляли в Англию присматривать за Дональдом. Старик в последние три или четыре года жизни в Вену уже не наведывался. Отнюдь не потому, что хворал; он умер вполне здоровым человеком, просто от старческой слабости. В те времена это случалось чаще, чем позднее или даже теперь. К тому же самый старый Клейтон наконец убедился, что дела в Вене шли, как им надлежало идти, да и уезжать из Англии он был не охотник. Сам же он в начале восьмидесятых годов посоветовал сыну сделать Хвостика коммерческим директором фирмы, хотя раньше говорил, что с этим надо еще повременить. Само собой разумеется, что в таком случае Хвостику полагалась и генеральная торговая доверенность.